Судьбы и фурии - Лорен Грофф

Но вокруг не было ни души, а все занавески на окнах были задернуты. Лотто сел на траву у березы, раздумывая, как ему быть. Когда стемнело, он подобрался поближе и заглянул в окно. Свет не горел, но занавески были раздвинуты, и внутри слышалось какое-то движение.

Лео стоял посреди комнаты, голый до пояса, с закрытыми глазами и забавно всклокоченными, спутанными волосами. Его усыпанное веснушками лицо казалось совсем детским. Он размахивал руками, время от времени подбегал к разбросанным по пианино бумагам, делал какие-то пометки, а потом снова возвращался на место и закрывал глаза. Его ступни были такими же огромными, как кисти рук, и так же, как и руки, покраснели от холода. Как странно было видеть другого человека распятым на творческом кресте. Лотто вспомнил, как часами пребывал в муках творчества, и подумал, как глупо, должно быть, выглядел в глазах окружающих. Вспомнил глухой шкаф без окон в их квартире, который они переделали в кабинет. Лакированный прекрасный чердак в загородном доме, где он стоял над раскрытым сборником Шекспира, как пастор перед Библией, а в его окна глядел пышный сад, по которому сновала Матильда…

Однажды он выглянул в этот сад, и его поразило то, как жизнь подсолнуха похожа на жизнь человека: ты счастливчик, один из немногих, кому удалось пробиться на свет из почвы, ты прекрасен и полон надежд. Ты силен, и твое лицо обращено к теплу и свету. Но затем твоя голова переполняется семенами мыслей и начинает клониться вниз. Ты темнеешь и теряешь яркие лепестки волос. Твой стебель слабеет, и ты сжимаешься в предчувствии скорой зимы…

Тогда Лотто часто говорил репликами своих героев, подражая их голосам, расхаживал по комнате, то напыщенно и важно, то семенил, как прислуга. Одиннадцать главных пьес, две дополнительные, теперь уже не кажущиеся такими уж важными. Создавая их, Лотто в то же время и играл в них, в каждой из них, каждую роль. И его зрителями были стены, подсолнухи и стройная спина Матильды, работающей в саду.

Когда Лео накинул рубашку, натянул свитер, куртку и обул мокасины, Лотто отошел от окна. Он вышел на дорогу и сделал вид, что направляется к входной двери. В тот момент, когда Лео вышел на крыльцо и принялся возиться с замком, Лотто окликнул его, и он обернулся.

– О, привет, – сказал Лео. – Ты ко мне? Я рад. Честно говоря, я чувствую себя виноватым. Я собирался одеться потеплее и пойти к тебе, обсудить наш проект, но эта композиция так настойчиво требовала внимания, что я застрял с ней, и она меня выжала до капли. Идем на ужин? Можем по пути обсудить наши дела.

– Да, пойдем, – согласился Ланселот. – У меня уже миллион идей, мне кажется, они кипят у меня в подкорке. Я думал, если прогуляюсь, смогу от этого избавиться, но в этом и есть проблема идей. Чем дальше ты пытаешься от них сбежать, тем больше новых находишь.

– Прекрасно, – отозвался Лео. – Рад это слышать. Давай рассказывай.

К тому времени, как они добрались до стола и принялись за ужин, Ланселот поведал ему пять своих лучших идей. Лео разрумянился от холода и был довольно мрачен.

Он передал кому-то блюдо с запеченными овощами и сказал:

– Нет. Ничего из этого не годится. Понимаешь, мне нужна искра, чтобы загореться и что-то написать. А эти искру не высекают. Мне жаль.

– Хорошо, – легко согласился Ланселот и уже собрался перейти к следующей пятерке, как вдруг рука легла ему на плечо, а чей-то голос крикнул в самое ухо:

– Лотто!

Он оглянулся и в первую секунду непонимающе уставился на… Натали.

Натали! Из всех людей на Земле это была именно она! Натали, с ее носом-картошкой и тонкими черными усиками. Лотто слышал, что она неплохо наварила на развитии Интернета, но затем обналичила все свои акции и стала такой богатой, что могла позволить себе заниматься исключительно любимым делом. И этим делом – как неожиданно – была скульптура! Натали с ног до головы была покрыта белой пылью штукатурки. А еще она поправилась. Хотя, если смотреть правде в глаза, они все поправились. Темные круги под глазами все еще были наполнены странной горечью. После они много обнимались и обменивались приветствиями, Натали села рядом с Лотто и завалила его новостями. Но когда Лотто повернулся к Лео, чтобы представить их друг другу, оказалось, что Лео давно подчистил свою тарелку, собрал со стола посуду и растворился в воздухе, а после всплыл неожиданным письмом в почтовом ящике Ланселота. В письме говорилось о том, что на него давит груз незаконченного заказа и он сможет целиком сосредоточиться на их опере, только когда закончит.

Так что ему очень и очень жаль.

Почерк у него был такой мелкий и разборчивый, что напоминал печатный текст.

И ПОТЯНУЛИСЬ ИЗВИНЕНИЯ ОДНО ЗА ДРУГИМ. Четыре дня проскользнули строчками: «Я знаю, как это ужасно, Ланселот, мне невероятно стыдно, но я не могу бросить заказ. Честно говоря, он меня уже убивает». То, как жутко он краснел каждый раз, когда они сталкивались, лишь подтверждало его слова. Всякий раз, когда Лотто приходил в его студию в лесу и заглядывал в окна, заставал мальчика за лихорадочной работой, так что у него не было причин на него сердиться, он видел, что Лео не болтается без дела и не валяется целыми днями, почесываясь, как ленивец. Это делало ожидание еще мучительнее. В конце концов его страдания обратились в нервный шепот, которым он жаловался Матильде по телефону в прачечной главного здания, – связь здесь была ужасная, они были совершенно оторваны от мира.

Матильда старалась его ободрить и издавала милые, утешительные звуки, но на часах было всего пять утра, и получалось у нее не очень убедительно.

– Как насчет небольшой шалости по телефону? – предложила она наконец. – Немного страсти и всяких милых пошлостей на расстоянии? Возможно, это тебя немного успокоит.

– Нет, спасибо, – отозвался Лотто. – Я слишком расстроен.

Повисла очень долгая пауза, в течение которой Лотто слышал на другом конце только ее дыхание.

– А вот это уже плохо, – сказала она. – Это какой-то новый кризис, Лотто. Раньше ты никогда не отказывался от секса по телефону.

Ее голос звучал грустно.

Лотто скучал по ней, своей милой жене. Странно было просыпаться каждое утро и знать, что не нужно нести ее любимый кофе со сливками ей в постель. Ему и самому не хватало ее заботы, того, как тщательно она ухаживала за его одеждой или как выщипывала ему брови. Его вторая половина куда-то исчезла, и он остро ощущал это отсутствие.

– Я хотел бы быть дома, с тобой, – сказал он.

– Я тоже, любимый. Возвращайся скорее, – сказала она.

– Я останусь еще на пару дней. А затем не выдержу и примчусь к тебе в ночи.

– Я буду у телефона, – пообещала она. – Ждать, затаив дыхание. И оставлю ключи в машине.

После ужина Лотто в компании небольшой группы художников направился в темный лес, размытый светом фонарей, в студию немецких скульпторов. Это было трехэтажное здание с мезонином и гидравлическим лифтом для подъема особо тяжелых скульптур. В холодильнике нашлась прекрасная холодная водка, а по всему дому выпускала шипы электронная музыка. Свет они выключили, так что на стене в главной комнате было особенно хорошо видно проекционное видео, величиной в целых два этажа, целиком посвященное любовным запискам первой жены владельца этого места. Оно так и называлось, Frau. Это трогательное видео плохо сочеталось с окружающей обстановкой, а картинка, выдаваемая проектором, подрагивала, точно на сильном ветру. Скульптура брака. Брак во плоти. Лотто почувствовал, как к глазам подступают слезы. Это было попадание прямо в точку. Немцы заметили этот новый блеск в его глазах и синхронно прижались к Лотто с двух сторон, как волнистые попугайчики на жердочке.

НА ПЯТЫЙ ДЕНЬ творческого застоя Лотто проснулся и увидел за окном бледный, испещренный мелким дождем рассвет. Оседлав велосипед, он поехал вниз по холму к городскому бассейну.

Вода все делает лучше. Лотто был не очень хорошим пловцом, но усердно молотил руками по воде и с каждым движением проплывал все дальше и дальше. Вода омывала и успокаивала, возвращая в то состояние, в каком он находился, когда только ехал сюда.

Возможно, все дело было в задержке кислорода.

Возможно, его огромное тело наконец просто получило желанную нагрузку, что было особенно хорошо, если учитывать вынужденное воздержание.

Возможно, он просто довел себя до полного изнеможения, точки, где его волнения и страхи пропали сами по себе.

[Чушь. Он должен был узнать это озарение, этот дар свыше в первую же секунду.]

Но когда Лотто доплыл до противоположного края бассейна и поднялся из воды, неожиданно понял, какой должна быть его опера. Она выросла прямо перед ним, сверкающая в своей первозданности, более реальная, чем окружающая его вода. Лотто был настолько потрясен этим открытием, что сидел на краю бассейна до тех пор, пока совсем не высох.

Только тогда он оглянулся и заметил, что над ним стоит Лео – в джинсах, белой рубашке и мокасинах.