Свободная ладья - Игорь Гамаюнов

Сейчас, в классе, он вдруг ощутил эту лёгкость и, вздохнув, подумал, глядя на лица ребят: нет, не напрасна его проповедь. Да, конечно, вначале было слово – дело лишь в том, как его произнести.

…После звонка, пробившись сквозь толчею к учительскому столу, Елена Гнатюк протянула Бессонову сборник стихов фронтовых поэтов:

– Посмотрите, какие я здесь стихи у Симонова нашла.

Стихи были известные, часто звучавшие по радио: «Жди меня, и я вернусь, только очень жди…» Она услышала в них свою просьбу к человеку, о котором вот уже второй год ни на один день, ни на одну минуту не переставала думать, и захотела, чтобы он тоже услышал.

И – дождался её.

Классный час в этот день был и в шестом, и Афанасьев-младший всё это время сыщицким взглядом изучал Нину Николаевну. Она нервничала, и все знали – почему. Не присаживаясь, она неутомимо двигалась по классу – то вдоль доски, то по проходу между партами, не переставая говорить о лености некоторых учеников и их несознательных родителях, потакающих им, а затем применяющих битьё как воспитательное средство.

Казалось, в ней действует какой-то раз и навсегда заведённый механизм, даже когда она поправляла рыжеватые кудряшки, скреплённые у висков заколками, и без конца то застегивала, то расстегивала верхнюю пуговку жакетика. Ни на кого не глядя, ни к кому не обращаясь, Нина Николаевна в облаке своих слов и жестов словно бы неслась куда-то, подхваченная ветром, затаив в глазах обиду. На кого? На него, Афанасьева?

И в самом деле, разве не он виноват в том, что отец Ищенко так жестоко обошёлся с сыном? Видимо (убеждала себя Нина Николаевна), Афанасьев не теми словами передал смысл учительского поручения и не с той интонацией, хотя сам – сын учителя. Почему Семён Матвеевич не научил его такту, умению ориентироваться в ситуации? Да Афанасьев-старший и сам не отличается нужной гибкостью, может сказать резкость, проверяя поурочные планы.

«А Бессонову, конечно, легко рассуждать об «исполнении чужих приказов» (саркастически усмехалась Нина Николаевна, – ведь его и так слушаются – как же, белая кость, не чета нашему крестьянско-пролетарскому происхождению!.. Ребята же народ впечатлительный. Нет, не стоило уважаемой Александре Витольдовне ставить его всем учителям в пример, пусть даже на его уроках тихо. Ещё не известно, какими настроениями и мыслями он делится с учениками. Особенно с теми, что толкутся в его хатке. Вон Виктор тянет руку, хочет что-то спросить, неужели про Ищенко?»

Нет, вопрос был другой – об очередях за хлебом. Его, видите ли, удивляет то, что в других местах нашей большой страны – от Балтийского моря до Тихого океана – всё есть и без очереди, так следует из газет и кинохроники. А здесь, в райцентровском селе, всегда чего-то не хватает – то хлеба, то гвоздей, то мыла, и об этом почему-то ни в местных газетах, ни в центральных совсем ничего не пишут.

И на лице Нины Николаевны возникло прежнее официально-непроницаемое выражение.

– Видите ли, – произнесла она, уже совсем успокоившись, – это наши временные трудности.

– Да и в прошлом году так же было, – возмущённо пробубнил Земцов. – Значит, не временные?

– А когда мы за Днестром жили, в украинском селе, – звонко сообщила всем рыжая Римма, – там то же самое…

– И в том селе, и у нас, – перебила её Нина Николаевна, – картина для всей нашей страны нетипичная. Исключение из правил.

– А почему мы – исключение? – обиделся Виктор.

– Это отдельный вопрос, Афанасьев. Задержись после урока, я объясню.

…В пустом классе они сидели друг против друга – учительница за столом, он за первой партой, и Нина Николаевна, понизив голос, растолковывала ему смысл лозунга, выдвинутого товарищем Сталиным: «Кадры решают всё». Получалось, что их райцентру с управленческими кадрами не повезло, оттого – перебои в поставках товаров. Вот произойдёт смена кадров, и всё изменится.

А ещё она посоветовала не обсуждать эту тему с ребятами («Могут неправильно понять») и, если возникнут вопросы, сразу обращаться к отцу. Но Виктор, глядя, как быстро шевелятся её губы и подпрыгивают брови, решил к отцу не обращаться, потому что был уверен – тот привычно отмахнется: «Вырастешь – поймёшь, а сейчас помалкивай в тряпочку».

Они, взрослые, все заодно, он теперь не сомневался.

Нина Николаевна уже встала, взяв со стола классный журнал и стопку тетрадей, когда её всё-таки настиг Витькин вопрос про Саньку Ищенко. Про то, почему нужно было его, Виктора, посылать в Пуркары, а не передать с Санькой записку, приглашающую отца в школу.

Нет, всё-таки она права: у этого мальчика не хватает гибкости, он не понимает простых вещей. Да-да, конечно, заторопилась Нина Николаевна, объясняя Виктору, можно было передать записку, но воспитательный эффект сильнее, если родителям от имени классного коллектива сообщает о поведении их сына ученик.

– К тому же лучший ученик класса! – с нажимом произнесла она, глядя на Афанасьева с насмешливой мстительностью. – Другое дело, что лучший ученик не справился с поручением, довёл отца Ищенко до бешенства.

– То есть я во всём виноват? – обескураженно ахнул Виктор.

– А кто же? Учись признавать свои ошибки.

И, прижав к пиджачку журнал с тетрадями, она, чеканя каблучками шаг, вышла из класса.

Домой Виктор брёл, пересекая овраг по мосту. Там он догнал рыжую Римму с Катей Петренко – они сбивали с перил снег, наблюдая, как он, серебрясь, сеется в провал оврага. Лица изумлённо-серьёзные, будто на их глазах, в результате эксперимента, совершается нечто невероятное. У Риммы сбилась набок меховая шапочка, у Кати сполз на плечи пуховый платок, обнажив гладко причёсанную голову с крендельком косичек сзади.

«Причесалась, как мама моя», – почему-то обрадовался Виктор. И тут же вздохнул. Он всю дорогу до моста думал о том, как ловко Нина Николаевна обвинила во всём его, хотя, конечно, знала: сама она виновата в первую очередь. Виктор даже хотел было сказать об этом Римме с Катей, но, взглянув на их лица, не решился.

…Вечером, сняв с полки «Дневник пионера…», он записал:

28 февраля 1953 года.

Очень трудно говорить со взрослыми – непонятно, что они думают на самом деле. Сегодня спросил Н.Н. о перебоях с хлебом, и она ответила, что, как сказал Сталин, кадры виноваты. Но раз виноваты, почему их не меняют? А вдруг Сталин не знает, какие у нас здесь кадры? Может, его обманывают, как обманула меня Н.Н., когда послала к родителям Саньки Ищенко, чтоб его поколотили?.. Неужели нельзя запретить взрослым врать? Ведь они сами только и делают, что нам что-нибудь запрещают…

Витька улегся спать – угнездился, подбив подушку и натянув на голову одеяло, и уже засыпал, когда сквозь наплывающие впечатления дня пробилась к нему простая и ясная мысль: если Сталин не знает про поголовное враньё взрослых и очереди в их райцентре, значит, надо написать ему в Кремль письмо. И сразу всё изменится.

Ну почему, почему раньше не пришла ему в голову такая замечательная мысль?

От длинного дома с аистиным гнездом на крыше до учительской хатки в переулке две минуты ходьбы.

Невысокая женщина с энергичным выражением смуглого лица, жена Бессонова, выйдя со своего двора с хозяйственной сумкой в руках, свернула в переулок. Пройдя по крутому спуску к хатке, она шаркнула лёгкой дверью прихожей, сплетённой из камыша, окликнула мужа и, услышав его голос, перешагнула порог. Слева – печка-«буржуйка», справа у окна – стол и книжная полка, впереди вдоль стены топчан, над которым висит потёртый молдавский ковёр, маслянисто поблёскивающая двустволка, поблёкшие фотоснимки в металлических рамках.

Села. Табуретка возле печки была шатучей, это раздражало.

– Скрипучие табуретки хороши для незваных гостей, быстрее уйдут, – произнесла свою традиционную фразу Лучия Ивановна, насмехаясь то ли над собой, не раз уже повторявшей эти слова, то ли над своим мужем, не способным ни починить, ни выкинуть столь хлипкое сооружение. – С сегодняшнего дня у Алёши новая няня – Веруца, её мне наша соседка нашла. А я принесла тебе бельё, так что потерпи минуту моего присутствия.

Она повесила пальто на гвоздь и, распаковав сумку, велела мужу переместиться с топчана, где застала его лежавшим с книгой, на странный здесь, стоявший у стола, будто забредший из другой жизни и случайно задержавшийся, красивый стул с гнутой спинкой и такими же ножками.

Из-под топчана выбралась, мотая хвостом, рыжая Ласка, ткнулась носом в колени Лучии Ивановны.

– Ты, конечно, можешь меня презирать, называя мещанкой, не способной пренебречь общественным мнением, – говорила она, сорвав с топчана домотканое покрывало, меняя простыню и переходя время от времени с русского языка на французский. – Но, согласись, объяснить всему селу, почему муж живёт отдельно от жены, хотя и в двух минутах ходьбы, невозможно. Tu me comprenes?