Собрание сочинений. Том 1. Ким: Роман. Три солдата: Рассказы - Редьярд Киплинг

— Верно. — Ким продолжал спокойно курить. — Все это верно.

— Но нельзя же думать, что хорошо так бегать взад и вперед.

— Это были мои свободные дни, хаджи. Я был рабом в продолжение многих дней. Почему я не мог бежать, когда школа была закрыта? К тому же, подумай, что, живя с друзьями или зарабатывая себе хлеб, как, например, у сейка, я избавил полковника от больших издержек.

Губы Махбуба дернулись под его подрезанными по-магометански усами.

— Что значит несколько рупий, — патан небрежно махнул рукой, — для полковника-сахиба? Он тратит их с целью, а вовсе не из любви к тебе.

— Это я знаю уже очень давно, — медленно сказал Ким.

— Кто сказал?

— Сам полковник-сахиб. Не этими именно словами, но достаточно ясно для того, у кого не совсем глупая башка. Да, он сказал мне, когда мы ехали по железной дороге в Лукнов.

— Пусть будет так. Ну, тогда я скажу тебе больше, Всеобщий Друг, хотя таким образом я выдаю свою голову.

— Она и так была в моих руках, — сказал Ким с чувством глубокого удовлетворения, — в Умбалле, когда ты посадил меня на лошадь после того, как маленький барабанщик побил меня.

— Говори яснее. Всем можно лгать, но не нам друг другу. Ведь и твоя жизнь в моих руках, стоит мне только поднять палец.

— И это известно мне, — сказал Ким, поправляя уголек в трубке. — Это крепко связывает нас. Я больше в твоей власти, чем ты в моей, потому что кто хватится мальчика, забитого насмерть или брошенного в колодец при дороге? С другой стороны, многие и здесь, и в Симле, и в горных проходах скажут: «Что случилось с Махбубом Али?» — если бы его нашли мертвым среди его лошадей. Конечно, и полковник-сахиб стал бы наводить справки. Но, — лицо Кима приняло хитрое выражение, — он не стал бы очень расспрашивать, чтобы не пошли разговоры, почему полковник-сахиб так интересуется этим барышником. Но я — если бы я остался жив…

— Ну, все же ты, наверно, умрешь.

— Может быть. Но, говорю я, если бы я остался жив, я, и только я один, знал бы, что некто — может быть, простой вор — забрался в помещение Махбуба в караван-сарае и там убил его, прежде или раньше, чем обыскал все его тюки и осмотрел подошвы его туфель. Что, это будет новостью для полковника или он скажет мне (я не забыл, как он послал меня за футляром для трубки, которого не оставлял): «Что для меня Махбуб Али?»

В воздухе поднялся целый столб дыма. Наступило долгое молчание. Потом Махбуб проговорил тоном, полным восхищения:

— И со всем этим на уме ты ложишься спать и встаешь вместе с маленькими сыновьями сахибов в мадрисса и покорно учишься у своих учителей?

— Таково приказание, — кротко сказал Ким. — Кто я, чтобы оспаривать приказание?

— Истинный сын ада! — сказал Махбуб Али. — Но что это за рассказ о воре и обыске?

— Это я видел в ту ночь, когда мой лама и я были рядом с твоим помещением в караван-сарае. Дверь была не заперта, что кажется, не в твоем обычае, Махбуб. Он вошел, по-видимому, уверенный, что ты не скоро проснешься. Я приложил глаз к дырочке в доске. Он искал что-то — не одеяло, не стремена, не узду, не медные горшки, — что-то маленькое и тщательно запрятанное. Иначе зачем бы он ковырял железным прутиком подошвы твоих туфель?

— А! — Махбуб Али ласково улыбнулся. — Ну, и видя все это, какой рассказ ты придумал, Источник истины?

— Никакого. Я взял в руку мой амулет, который всегда висит у меня на шее, и, вспомнив о родословной белого жеребца, которую я выкусил из мусульманского хлеба, пошел в Умбаллу, убедясь, что на меня возложено важное поручение. В тот час, если бы я захотел, ты поплатился бы головой. Нужно было только сказать этому человеку: «У меня есть бумага насчет лошади, которую я не могу прочесть». И тогда? — Ким взглянул на Махбуба из-под опущенных век.

— Тогда, впоследствии, ты наглотался бы воды дважды, может быть, и трижды. Не думаю, чтобы больше трех раз, — просто сказал Махбуб.

— Это верно. Я подумал немного и об этом, но более всего о том, что я любил тебя, Махбуб. Поэтому я, как тебе известно, отправился в Умбаллу, но (этого ты не знаешь) спрятался в саду, в траве, чтобы посмотреть, что сделает полковник Крейтон-сахиб, когда прочтет родословную белого жеребца.

— А что он сделал? — спросил Махбуб, потому что Ким внезапно прервал рассказ.

— Как поступаешь ты? Сообщаешь новости по любви или продаешь их? — спросил Ким.

— Я продаю и покупаю. — Махбуб вынул из-за пояса монету в четыре анны и протянул ее.

— Восемь! — машинально следуя торгашескому инстинкту восточного человека, сказал Ким. Махбуб засмеялся и спрятал монету.

— В этой торговле легко проиграть, Всеобщий Друг. Расскажи мне по любви… Мы держим в руках жизнь друг друга.

— Хорошо. Я видел, как Джанг-и-Ланг-сахиб (главнокомандующий) приехал на большой обед. Я видел, как он вошел в канцелярию Крейтона. Я видел, как оба они читали родословную белого жеребца. Я слышал, как отдавались приказания насчет начала большой войны.

— А! — Махбуб кивнул головой. Глаза его горели глубоким внутренним огнем. — Игра хорошо сыграна. Война осуществилась, и зло, мы надеемся, остановлено раньше, чем успело расцвесть, — благодаря мне и тебе. Что ты сделал потом?

— Я употребил эту новость как крючок, на который ловил пищу и почести среди жителей одной деревни, жрец которой дал зелья моему ламе. Но я унес кошелек старика, и брамин ничего не нашел. И рассердился же он на следующее утро! Ой как! Я воспользовался этими новостями и тогда, когда попал в руки белого полка с его Быком.

— Это было глупо, — Махбуб нахмурился. — Новости нельзя разбрасывать, как навоз, с ними надо обращаться экономно.

— Теперь я думаю то же, и к тому же это не принесло мне никакой пользы. Но это было очень давно, — худой, смуглой рукой он сделал жест, как бы отгоняя все прошлое, — с тех пор, в особенности по ночам в мадрисса, я очень много думал.

— Дозволено ли спросить, к чему привели Рожденного Небом его мысли? — с утонченным сарказмом сказал Махбуб, поглаживая свою ярко-красную бороду.

— Дозволено, — совершенно тем же тоном сказал Ким. — В Нуклао говорят, что сахиб не должен говорить черному человеку о своих ошибках.

Махбуб быстро сунул руку за пазуху. Назвать патана черным человеком — значит нанести ему кровную обиду. Потом он опомнился и рассмеялся.

— Говори, сахиб, твой черный человек слушает тебя.

— Но, — сказал Ким, — я не сахиб, и я говорю, что сделал ошибку, когда проклял тебя, Махбуб Али, в тот день в Умбалле подумав, что патан предал меня. Я был неразумен, потому что меня только что поймали, и я хотел убить этого мальчика-барабанщика низшей касты. Теперь я говорю, что ты хорошо сделал, хаджи; и я вижу перед собой путь к хорошей службе. Я останусь в мадрисса, пока не буду совершенно готов.

— Отлично сказано. Для этой игры надо особенно хорошо изучить расстояния, числа и уметь обращаться с компасом. В горах тебя ожидает тот, кто научит тебя всему этому.

— Я научусь всему с одним условием: чтобы то время, когда мадрисса закрыта, было в моем полном распоряжении. Попроси этого для меня у полковника.

— Но почему ты не попросишь полковника сам, на его языке?

— Полковник — слуга государства. Его посылают в разные стороны, и он должен думать о своем повышении по службе. (Видишь, как многому я уже научился в Нуклао!) К тому же я только три месяца знаю полковника. Махбуба Али я знаю шесть лет. Итак, я вернусь в мадрисса. В мадрисса я буду учиться. В мадрисса я буду сахибом. Но когда мадрисса будет закрыта, тогда я должен быть свободным и уходить к своему народу. Иначе я умру!

— А какой твой народ, Всеобщий Друг?

— Эта обширная и прекрасная страна, — сказал Ким, обводя жестом маленькую комнату с обмазанными глиной стенами, где масляная лампа тускло горела в своей нише среди табачного дыма. — И к тому же я хочу видеться с моим ламой. И мне нужны деньги.

— Они нужны всем, — печально проговорил Махбуб Али. — Я дам тебе восемь анн: из лошадиных подков не достанешь много денег, их должно хватить на несколько дней. Что касается остального, я доволен и разговаривать нам больше не о чем. Поспеши научиться, и через три года, может быть и раньше, ты можешь сделаться помощником даже мне.

— А неужели до сих пор я был только помехой? — с мальчишеским смехом сказал Ким.

— Пожалуйста, без замечаний, — проворчал Махбуб. — Теперь ты мой новый конюшенный мальчик. Иди и ложись спать среди моих людей. Они с лошадьми около северной окраины станции.

— Они отколотят меня так, что я вылечу на южный край станции, если я явлюсь без разрешения от тебя.

Махбуб порылся в поясе, помочил большой палец о плитку китайской туши и слегка провел им по мягкой местной бумаге, оставив на ней отпечаток пальца. Эта грубая печать с диагонально проходящим через нее застарелым шрамом известна была всем от Балк до Бомбея.