Восточные постели - Энтони Берджесс

— Но, — с профессорской куртуазностью вставил Хейнс, — безусловно, ты первым должен признать пользу специалиста-антрополога. Я имею в виду тот факт, что он владеет терминологией, системой классификации, факт его тщательного знакомства с результатами интенсивных сравнительных исследований…

— Хренотень, — грубо оборвал его Манипенни. — Вам всем надо в джунгли отправиться. Надо столкнуться лицом к лицу с живой реальностью. Возьми Барлоу, который пересказывает в своих эссе университетские книжки, и возьми меня, который реально работает. Практического опыта ничто не заменит.

— Рискну не согласиться, — рискнул Хейнс. — Образование…

— Ты такой же никчемный, — отрезал Майи-пенни. У него явно выдался утомительный день в офисе. — Составляешь алфавиты, не зная ни на одном языке ни единого слова.

— На самом деле, — сдержанно возразил Хейнс, — я себя лингвистом никогда и не называл. Я — лингвистик, совсем другое дело. Я хочу сказать, в данный момент меня главным образом интересуют фонемы. Не желаю учиться бегло говорить на каком-нибудь таком языке: мне требуются только необходимые для работы познания.

— Да, — подтвердил Краббе, — верно. Вопрос в том, какую картину можно составить на основании вашего рудиментарного опыта. Например…

— А вы, — сказал Манипенни, — заткнитесь. В любом случае, что вы вообще знаете? Приехали сюда сонный, хохотали при бабочках, как черт знает что. Когда гостите у меня в доме, ведите себя прилично. Ясно?

— Но…

— Никаких «но», — рявкнул Манипенни. — Сидите со своими мальчишечками-китайцами да с черными любовницами. А мне не указывайте, что надо делать.

— Я никогда и слова не сказал…

— Ну и молчите. — И стал вставать из-за стола. — Просто молчите, и все.

— А мне ваши высказывания не нравятся, — с жаром объявил Краббе. — Насчет черных любовниц.

— Мы знаем, что происходит, — сказал Манипенни, стоя со своей тарелкой в кухонной двери. — Может, от цивилизации далеки, — насмешливо продолжал он, — только все про вас знаем. Вы нам не нужны, ни мне, ни темьярам. Оставьте нас в покое, больше мы ничего не просим. — Он протопал на кухню, слегка сполоснул тарелку, вернулся, добавил: — Я ложусь. Можете делать, что пожелаете. — И ушел к себе в спальню.

— Именно так и сделаем, — сказал Краббе и хотел еще что-то сказать, но Хейнс легонько схватил его за рукав, качая головой со слабой улыбкой. — С ума сошел ко всем чертям, — заключил Краббе.

Краббе с Хейнсом неторопливо ехали к деревушке в четырех милях, где должна была состояться церемония вайянг кулит.

— Не могу там ночевать, — сказал Краббе. — Просто не могу. Он абсолютно явно свихнулся. Вдруг начнет буйствовать.

— Можете спать в моей комнате, — предложил Хейнс. — У меня есть надувной матрас. А на дверях замок.

— Да. Спасибо. В конце концов, всего одну ночь.

В деревне они встретили любезный городской прием. Староста даже принес теплый апельсиновый сок. Мастер театра теней в самых изысканных выражениях пригласил их сесть прямо на сцене позади барабанщиков, дудочников, кукол из воловьей кожи, висячей лампы, большого, туго натянутого экрана, на котором будут проектироваться силуэты, — присутствовать при немом процессе воспроизведения древней героической драмы.

— Оригинал индуистский, — пояснил Краббе Хейнсу. — Во всей вещи вряд ли найдется хоть след ислама. Сбросьте туфли, — предупредил он, поднявшись по ступенькам. — Таков обычай. — Пробрались в носках в угол пальмовой лачуги аттап, в высшей степени угнетающую жару замкнутого закутка, слыша, как гобоист заливается в импровизации, музыканты с барабанами и гонгами опробуют палочки. Мастер, скрестив ноги, сидел за экраном, рядом с обеих сторон от него многочисленные фигуры — боги, демоны, смешные посредники между сверхъестественным и подлунным миром, — манипуляция которыми составляла его почти священнические обязанности.

— Жарко, — выдохнул Хейнс. И у самого Краббе по лбу тек пот или собирался в той или иной впадине, ожидая, пока его вытрут. Но мастер, холодный, коричневый, погрузившийся в транс, уже вымолвил слово «ом», на мгновенье отождествив себя с Самим Богом, призывая множество богов и демонов к милосердию и терпеливости, прося не обижаться на неумелое изображение их деяний, которое скоро последует, не сердиться на карикатурное представление их божественной сущности в фигурах из воловьей кожи. Предложил им деликатес — обдирный рис; склонился пред их величием. И помянул единственную истинную религию, хранимую четырьмя архангелами Корана.

Вскоре он взял в обе руки по богоподобной фигуре — тело и голова с экстравагантной прической, сплошь сложная кружевная резьба, — поднял на палках, потом замахал на экран, как бы деликатно овевая его опахалом, и поднявшиеся за экраном в зале голоса засвидетельствовали, что изложенье истории — так хорошо всем известной, которую Краббе было так трудно растолковать Хейнсу, — уже начало производить впечатление.

— Полный цикл, — объяснял Краббе сквозь гнусавую кантилену гобоя, гонга, барабанов, — длится неделю. Это индусский эпос, вековечная борьба между богами и демонами, когда…

— Мне нехорошо, — сказал Хейнс. И выглядел нехорошо. Смертельно бледный, с залитым потом лицом, с блестевшими от пота голыми руками. — От жары. — Краббе поймал взгляд гобоиста, древнего мужчины с достойными усами, и мимически сообщил, что они пойдут на ту сторону, по-настоящему посмотреть представление, собственно тени. Старик понял, кивнул и надул щеки, дуя в свой инструмент.

— Лучше, — сказал Хейнс на ступеньках, глубоко вдыхая сырой вечерний воздух. — Там безусловно жарко. Не выношу такую жару.

Рубашка у Краббе промокла, брюки к пояснице прилипли. Он нагнулся к обуви и сказал:

— Может, вам надо выпить, или еще что-нибудь. Чего-нибудь холодного. Давайте вернемся в… — И завопил от боли. Громко били барабаны и гонги, так что услышал его только Хейнс. — В туфле, — простонал Краббе с перекошенным лицом. — Меня что-то ужалило. Что такое… — Перевернул туфлю, откуда вывалилось чье-то раздавленное тело.

— Скорпион, — сказал Хейнс. — Черный, очень молодой. Лучше бы вам принять меры.

— Иисусе, — сказал Краббе. — Нога огнем горит. — И заковылял к фургону.

— Ну, — сказал Хейнс, помогая ему, — мы просто два дурака. Вот что получается, когда едешь приятно и познавательно провести вечер. — Свои башмаки он еще нес в руках. Оба шлепали в носках по короткой примятой траве, дойдя наконец до дружелюбного цивилизованного фургона. И поехали к городу. — Где-то здесь, — сказал Хейнс, — есть доктор. Индус. Я встречался с ним пару дней назад. Сделает вам укол или еще что-нибудь.

Доктор оказался на месте — разговорчивый одинокий тамил; дал Краббе пенициллин, велел не беспокоиться.

— Просто пару дней отдохните, — посоветовал он. — Я дам успокоительное. Видели кого-нибудь из моих друзей? — спросил он. — Моих друзей из братства Джафны? Вайтилингам со дня на день должен приехать, обследовать скот. А как Арумугам? Голос ему ужасно, чертовски вредит. Жалко, что он не может попасть к логопеду. Только, по-моему, в Малайе их нет.

— Будут, — заверил Хейнс. — Можете быть уверены.

— Да, — сказал доктор, — бедный Арумугам. — А Краббе тем временем все стонал.

— Но я думал, что правильно делаю, — пропищал Арумугам.

— Все крайне неудачно, — сказал Сундралингам. — Он вполне справедливо рассердится. — Они сидели у последи Маньяма в доме Сундралингама. Нос у Маньяма был непонятного цвета, болел: пришлось ему вторично отложить возвращение в Куала-Беруанг. И теперь он, сердитый, в саронге из шотландки, тиская жену-немку, мало что добавлял к озабоченной беседе двух своих Друзей.

— Да ведь это частично, нет, главным образом, твоя идея, — вежливо, но настойчиво верещал Арумугам. — Ты говорил, что та самая женщина, Розмари, не должна увести его из нашей компании.

— Да, знаю, но красть его письма — это уже, разумеется, слишком.

— Я не крал. Просто с почты забрал. Мысль была посмотреть, откуда они, и, если найдется одно от той самой женщины, Розмари, распечатать над паром и выяснить, что происходит. — Голос уверенного в своей правоте Арумугама поднялся еще выше. — А потом я хотел отдать ему письма, объяснить, что забрал для него, сделав дружеский жест.

— А потом сунул их в задний брючный карман и совсем позабыл.

Это была абсолютная истина. Эффективно работавший Арумугам, с хладнокровием дрессировщика укрощавший сложные ревущие самолеты, унаследовав незапамятную традицию надежности тамилов Джафны, — Арумугам жестоко ошибся. И заметил:

— Легко было сделать ошибку. У нас столько хлопот с Маньямом.

— Правильдо, — вставил Маньям с заложенным носом, — валите все да бедя.