Синдром отсутствующего ёжика - Наталия Терентьева

И каждый день я себя обманываю для своего же душевного равновесия. Вот ведь сейчас я несколько раз пыталась честно спросить себя: а что же я иду, что же иду, не позвонив? Только ли мысль о малыше не дает мне покоя или чтото еще? И каждый раз мысли неуловимо разбегались, уводили меня в сторону от вполне очевидного ответа. Хотя правдой было и то, что меня волновало, что будет с этим мальчиком, если мама его не вернется. И что будет, если она вернется…

Я достала телефон и вдруг вспомнила: я сегодня еще не звонила Ийке, даже не пыталась. Ничего себе мамаша – самато… Жалею чужих детей, ночую непонятно где…

Я быстро набрала Ийкин номер. А пока набирала, то поняла – нет, как же, звонила, после приема. А она не брала трубку. Просто бесконечный день, начавшийся засветло у Олега на даче, все тянется и тянется.

Ийка ответила сразу же, как будто ждала звонка – видимо, держала телефон в руке. Правда, ответила както разочарованно – будто ждала услышать когото другого. Или у нее все так действительно неважно?

– Иечка, малыш, как ты?

– Я – нормально, мам, – своей обычной фразой ответила мне дочка, фразой, не означающей ровным счетом ничего.

– Тебе попрежнему нравится у папы?

– Да, конечно. Здесь все очень красиво.

– Ия, я не об этом тебя спрашиваю. Тебе там хорошо?

– Да, хорошо.

У меня было ощущение, что я соскальзываю с невысокой, но очень гладкой и скользкой горочки. Шажок – и назад, еще шажок – и оступилась, чуть не упала…

Я никак не могла ухватить Ийку, проникнуть в ее маленький, несчастный домик, куда она залезла, повесила нехитрый замочек и сидит там одна, страдает.

– Мне нужна твоя помощь, Ия, – решила я зайти с другой стороны, вдруг она хотя бы заинтересуется.

– Я не могу сейчас никому помогать, мама. Ты не понимаешь? Мне и так…

– Что?

– У меня нет времени. Извини. Очень дорогой разговор.

– Для тебя бесплатный, Ия, – вздохнула я.

– Для тебя дорогой, мам, – четко ответила мне Ийка. – У тебя же всегда нет денег. По сто рублей на телефон кладешь.

От каждого ее слова мне становилось физически больно, как если бы ктото пинал меня носком ботинка то в колено, то в спину, то в плечо… Никогда раньше она так со мной не говорила, никогда. Но значит, она об этом просто молчала. Думала и молчала. Смотрела на меня прекрасными прозрачными глазами и ненавидела. За нашу бедность, за мою несостоятельность. Какая разница, сколько детишек я вылечила за год от соплей и вирусных инфекций? Если я свою собственную дочку упустила, довела до того, что она ушла из дома! Да куда – к мачехе! Жить в богатом красивом доме и зарабатывать там свою сиротскую копеечку…

Странно, как все странно. Понятно, что воспитать человека сложнее, чем, скажем, испечь булочку – положил тесто в духовку и точно знаешь, что через двадцать пять минут испечется булка. А с человеком… Вкладываешь одно, а получается другое, совсем другое.

– Иечка. Тебе нужно завтра идти в школу, ты помнишь? Что вы там решили со школой? Ты будешь ездить в свою?

– Можно я тебе не буду говорить, мам?

– То есть как?

– Мы еще не решили. Марина говорит, что мне вообще учиться не надо. Некоторые модели даже восемь классов не закончили. А зарабатывают по пять тысяч евро за показ.

От ее глупого, детского, безапелляционного тона, от невероятной чепухи, которую она уверенно произносила, повторяла за неведомой мне и, похоже, не очень честной Мариной, у меня застучало в висках.

– Ийка… Это… это неправда! Послушай меня! Нельзя бросать школу, понимаешь? Какие модели? С чего вдруг ты – и модели? Ты хочешь стать моделью?

– Конечно. А кто ж не хочет?

Я представила, как моя тоненькая, невысокая Ийка пожимает своими худенькими плечиками и сдувает со лба светлую челку. Модель…

– Ия…

Так, нет. По телефону все это не скажешь. Надо сказать главное.

– Хорошо. Ты сходи в любое модельное агентство. И просто спроси – сколько там платят девушкам за показ. Пять тысяч получает Клаудиа Шиффер и еще дветри манекенщицы в мире, остальные – в десятки раз меньше, понимаешь?

– Мам, ну что ты знаешь? Я пока коплю деньги на пластическую операцию. Я сделаю нос и тоже буду получать…

– Что?! Что ты говоришь? Какой нос? Где ты его сделаешь? У Вадика?

– Да, конечно. Он мне сделает прекрасный нос, самый лучший в мире.

Теперь мне уже не казалось, что меня пинают ботинком. Теперь я стояла, прислонившись к холодному бетонному столбу, потому что меня в прямом смысле не держали ноги. У меня было ощущение, что какаято неостановимая тяжесть давит на меня сверху, прижимая к земле. Я хотела сказать сразу все и главное, и так, чтобы дочка не захотела отключить телефон…

– У тебя и так прелестный нос, Ийка! А деньги копить зачем? Ты же не собираешься Вадику платить?

– Все покупается и продается в жизни, мам, – ответила мне Ийка любимейшей фразой Хисейкина, которую он произносит всегда, когда не знает, что сказать. – И только убогие неудачники делают вид, что это не так.

Ей надо было поссориться со мной. Наверно, мысль обо мне и о том, что я скажу, немного мешала ей в новой жизни. А мне ссориться с Ийкой совсем не было нужно. Поэтому я взяла себя в руки и примирительно сказала:

– Надо все же доучиться в школе, хотя бы закончить этот год. А потом – посмотришь, летом ты можешь попробовать себя в модельном бизнесе.

– Мам, мы разберемся с папой, в чем мне себя пробовать. Ну все, пока! – слишком легко сказала Ийка и отключилась.

Я отлично слышала, что это все бравада. И помнила, что сказал Вадик. Главное, чтобы те «люди», которым он собирался передавать ее в качестве прислуги, не оказались случайно гражданами Турции или, скажем, Америки. Оттуда мне будет сложнее возвращать Ийку. Хотя и теперь уже понятно, что просто так мне ее не вернуть – из отделанных мрамором подъездов и художественно отремонтированных квартир…

Странно, а по мне так нет ничего лучше своего дома, даже если в нем и давно пора делать ремонт. Но мне – тридцать восемь лет, а Ийке – пятнадцать. И мой папа – профессор кафедры биологии в МГУ, всю жизнь увлеченно и честно проработавший на той зарплате, которую ему платили. А Ийкин папа – врачшарлатан, загубивший не одно лицо. Поэтому – что сравнивать? Где только я в Ийке – непонятно. Куда вливалось, во что превратилось все, что я ей давала? И прежде всего, где растворилась без остатка в ней моя любовь? Мне всегда казалось, что эта бесценная субстанция, ничем не подменяемая, просто так исчезнуть не может. Если дал человеку свою любовь, особенно ребенку, она будет в нем жить, его поддерживать, его вести по жизни. И что же, выходит, это не так?