Все сложно - Тара Девитт
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Героиня сегодняшнего вечера – Хейзл, и я должен четко отделять все связанное с ней от нашей с Фарли истории. Увы, это у меня не получается. Мы уже много раз ходили вместе на школьные концерты и готовились к ним, но теперь привычные вещи воспринимаются по-новому. Атмосфера кажется по-особому заряженной.
Вот оно как бывает. Знаешь человека во всех подробностях: какое у него лицо, какая фигура, какие странности, что он любит, чего не любит. И вдруг комфортное спокойствие в ваших отношениях сменяется адреналиновыми всплесками. Саму Фарли я знаю давно, а теперь мне знаком еще и вкус ее поцелуя. Тот тихий стон, который она издала, когда наши губы разомкнулись, не перестает звучать у меня в голове. Из-за этого я, как никогда раньше, хочу узнавать о ней все больше и больше: какой еще она может быть, как еще может звучать ее голос.
Уловив боковым зрением движение, я поворачиваюсь к Хейзл, которая нетерпеливо мне машет.
– Папа! Идем!
Фарли открывает дверь и радостно улыбается. Я запинаюсь – будем считать, что из-за неровности бетонного пола, а вовсе не из-за того, какая Фи сегодня красивая. Ведь мы едем на обыкновенный школьный концерт, причем в пятый, десятый или черт знает который раз. Она наш лучший друг, и Хейзл ее любит.
Да, этот вечер посвящен моей дочери, и все же сегодняшний концерт значит для меня больше, чем все предыдущие. Я ловлю каждый момент, благодаря судьбу, Бога, вселенную, или чертова Уолта Диснея – в общем, того, кто сидит наверху и всем дирижирует, – за то, что однажды Фи ворвалась в мою жизнь так же решительно и с такими же неудобными последствиями, как дождь, который лил в тот день.
Фарли
Хейзл довольно сильно шлепает меня по бедру, и я ловлю в зеркале ее виноватую улыбку.
– Извини, я хотела, чтобы небольно… Но вы с папой сегодня оба тормозите.
– Что ты имеешь в виду? – спрашиваю я, выпуская из рук ее жесткие от лака кудряшки.
– Он тоже постоянно зависает. Вот с таким тупым лицом.
Хейзл склоняет голову набок, скашивает глаза и растягивает приоткрытый рот в кривой улыбке. Я укоризненно хлопаю ее тыльной стороной ладони по плечу и смеюсь. Она перестает гримасничать и улыбается. Глаза у девочки отцовские – того же чистого голубого цвета, такие же пронзительные. В них невозможно долго смотреть, как невозможно долго держать в руках лед.
– У меня сейчас много работы, – объясняю я, отложив расческу, – а твой папа, как обычно, мне помогает. Жаль, что из-за этого он выглядит… – я делаю паузу, подбирая подходящее слово из языка глухонемых, – усталым.
– Нет, он не устал. Он какой-то дерганый.
– Ты же сказала, что он выглядит вот так! – Я копирую ее гримасу, и Хейзл смеется.
– А еще вы странно ведете себя друг с другом.
– Понятия не имею, о чем ты.
Ограничившись таким ответом, я опять беру расческу, чтобы чем-то занять руки.
– Я глухая, а не слепая, – парирует Хейзл.
Пытаюсь сделать строгое лицо и сжимаю губы, чтобы не рассмеяться, но все равно фыркаю.
– Нехорошо шутить такими вещами.
– Кто не рискует, тот не бывает смешным. Если бы так сказала ты, было бы плохо, а мне можно.
– Я пойду с ней, а ты займи нам места, – говорю я Майеру, когда мы входим в зал.
– Ладно, – улыбается он мне.
В последнее время он стал улыбаться гораздо чаще, чем раньше. Не удивлюсь, если у него даже лицо устает.
– Иди и задай всем жару! Ты хорошо потрудилась и теперь можешь получить удовольствие от своей работы. Я тобой горжусь. И люблю тебя.
Этими словами Майер всегда напутствует Хейзл перед концертом. Когда он произнес их в первый раз, мы нахмурились и переглянулись, а потом вопросительно посмотрели на него. Он объяснил, что так говорил ему отец перед каждым футбольным или бейсбольным матчем. «Я думал, и здесь годится», – сказал Май, пожав плечами.
– Я тоже люблю тебя, папа. И задам всем жару! – как всегда, смеется Хейзл.
Мы с ней идем за кулисы. Сначала подходим к учительнице, а потом проделываем собственный маленький ритуал.
– Я не слышу, зато вижу. Чувство – главное в искусстве, – синхронно жестикулируем мы.
Рифму невозможно передать ни ритмически, ни фонологически, но смысл этого маленького стишка сохраняется. Мы повторяем его с тех пор, когда Хейзл только начала заниматься танцами и боялась, что у нее ничего не получится. Я ей объяснила: «Все творческие люди волнуются, удастся ли им выразить то, что они чувствуют, при помощи движения, слова или кисти и красок. Никогда не знаешь, поймут ли тебя. Главное – вкладывать душу в то, что ты делаешь. Если тебе самой это нравится, значит, все в порядке». Не знаю, слышал ли Майер эти слова и согласен ли с ними. Но для меня и для Хейзл они, полагаю, верны.
Мы с ней машем друг другу, и я иду в зал, по инерции удерживая на лице улыбку. Вдруг где-то справа громко смеются.
– Привет! – окликает меня кто-то.
– Привет, – на ходу отвечаю я и, обернувшись, вижу мужчину, чье лицо мне смутно знакомо.
– Я всегда удивляюсь, когда смотрю, как вы проделываете эти штуки, – говорит он. – Кстати, я Пит. Отец Райли.
Продолжая вежливо улыбаться, я ищу глазами Майера.
– Просто не могу понять, как одно вяжется с другим, – продолжает Пит.
Пожалуй, я догадываюсь, что он имеет в виду. Я уже замечала, как он посматривает в мою сторону. К таким оценивающим взглядам мне не привыкать. Тем не менее я спрашиваю:
– О чем вы, Пит?
– Ну, вы часто приходите на детские мероприятия… С вашей девчушкой вы вся такая белая и пушистая. А со сцены жалуетесь, что мужчины не умеют говорить о сексе, и рассказываете про свой университетский опыт. Как вы приехали в колледж с багажом фантазий и презервативов, а перед выпуском уже могли написать целый ТРАХтат. Кстати, офигенно смешно.
– Это называется «шутка», Пит, – произношу я с нажимом.
Меня словно обожгли утюгом. Задето мое больное место. Ой, нет, только не здесь и не сейчас!
Этот человек, может быть, и не хочет меня обидеть. Просто он такой непосредственный. Однако меня совершенно не интересует, нравятся ли людям, которые здесь собрались, мои выступления, и не считает ли кто-нибудь, что такой женщине, как я, не место в жизни Хейзл.
– Как дела, милая? – раздается голос Майера,
