Дочь Роксоланы. Наследие любви - Наталья Павлищева

– Зато она родит нам много внуков.

Слабое утешение, если вспомнить, что Хюмашах только четвертый год…

У Михримах осталась только одна дочка и много нерастраченных сил. Она не могла, как раньше, носиться верхом по округе, не могла размахивать мечом, даже читать подолгу не могла. Как ни поддерживал Рустем, этого было мало. И Михримах вернулась в Фонд. Уста, управляющая школой для девочек, снова увидела султаншу, только теперь речь о приглашении учителя истории не шла. Михримах решила, что вполне способна рассказывать о величии Османской империи сама.

Рустем-паша, у которого дел привычно невпроворот (второй визирь все равно оставался бейлербеем Анатолии), удивлялся изменениям, произошедшим в жене. Едва встав на ноги, еще слабо видя, к тому же потеряв сына, она пыталась что-то делать. Но эта занятость помогла Михримах не потерять себя. Куда-то делась язвительность султанши; она перестала делать все назло, стала больше думать о других.

Те, кто знал иную Михримах, удивлялись. Те, кто вообще не знал ее раньше, удивлялись удивлению первых.

Они уже пять лет были мужем и женой, когда случилось непредвиденное (как часто в жизни случается это самое непредвиденное!) – во время заседания Дивана в присутствии самого султана что-то не поделили Хюсрев-паша и Великий визирь Хадим Сулейман-паша, да так, что вцепились друг дружке в бороды и схватились за кинжалы!

Повелитель был в ярости! Пашей разняли, но последовало строгое наказание обоих: их удалили в изгнание.

Рустем-паша вернулся домой столь взволнованным, что Михримах даже испугалась:

– Что случилось?!

Пересказав историю ссоры двух уважаемых пашей, Рустем вдруг вынул из потайного кармана государственную печать:

– Михримах, я Великий визирь.

На мгновение она замерла, не зная, радоваться или горевать, но быстро опомнилась:

– Так и должно быть, ты же был вторым визирем. Кому как не тебе стать первым? К тому же ты больше других достоин печати.

Рустем-паша кивнул:

– Это же сказал и Повелитель, но ты же знаешь молву, немедленно приплетут то, что я зять султана.

– Напомни-ка мне, кем были Ибрагим-паша и Лютфи-паша.

– Ты хочешь, чтобы я закончил, как они?

– Я хочу, чтобы мой муж был достойным визирем, каким ты был до сих пор.

Рустем-паша стал прекрасным Великим визирем, что бы потом о нем ни говорили недоброжелатели. Именно он сумел пополнить опустевшую без завоевательных походов казну, не увеличивая налоги. Рустем вел все финансовые операции империи, причем делал это столь ловко, что не обижались даже соперники и враги.

Рустем-паша сумел заключить с австрийским императором такой договор, о котором нельзя было и мечтать. Кроме сохранения желаемых территорий и долгосрочного мира с императором Фердинандом империя получала ежегодную выплату в 30 000 дукатов (огромные средства в то время). Даже император Карл восхитился умением Великого визиря.

И венецианский посол даже после заключения крайне невыгодного для Великолепной Синьоры Венеции договора писал своему дожу, что лучшего советника султану Сулейману не найти, что Рустем-паша просто родился для должности, в которой пребывает.

Рустем-паша пробыл Великим визирем почти девять лет, после чего был формально освобожден в угоду недоброжелателям (при этом оставив все привилегии и даже обязанности Великого визиря, кроме государственной печати), но очень скоро восстановлен и прослужил Великим визирем до своей смерти еще шесть лет. Никто так долго не находился на этом посту.

А злые языки? Они принадлежали тем, кто поддерживал шехзаде Мустафу, ненавидел Хуррем Султан и был обижен невниманием к их мнимым заслугам самого визиря. Рустему-паше оказалось не до стихов Ташлыджалы Яхьи, дружившим с шехзаде Мустафой, потому поэт, не задумываясь, обвинил визиря в гибели своего кормильца. Поэтическая сплетня пошла гулять по свету, обрастая все большими «подробностями», вплоть до романа между Михримах Султан и этим самым поэтом, которого принцесса в действительности в глаза не видела.

Болтунов бесило невнимание визиря к своим стараниям его очернить, ведь ничто не злит больше, чем то, что сделанные гадости не замечают. А ему было просто некогда. Империя ширилась и развивалась одновременно. Строились новые мечети и рынки, больницы и фонтаны, возводились целые архитектурные комплексы и мосты, ремонтировались крепостные стены городов и их системы водоснабжения, налаживались новые торговые пути и подписывались торговые договора со странами… Увеличивался флот, становясь доминирующим в Средиземном море, которое в Европе теперь называли Турецким озером, потому что на верфях строили и строили новые корабли. Архитектурный стиль империи уже стал узнаваем: тонкие иглы минаретов рядом с куполами…

Это был настоящий расцвет, и не последнюю роль в нем сыграли те двадцать лет, которые Рустем-паша работал рядом с султаном не на конюшне, а как визирь.

До стихоплетов ли ему было? Недаром говорят: собака лаяла на верблюда, а тот и не заметил.

Но Рустему-паше и Михримах Султан пришлось еще пережить немало неприятных и даже очень тяжелых дней… Они были не просто рядом, а вместе, даже если находились далеко друг от друга. Больше не было тех сумасшедших страстных ночей, столь горячих объятий, пылких поцелуев, зато были верность, поддержка и доверие, которые дорогого стоят.

…Повелитель снова в походе. Вернее, в походе на персидского шаха Тахмаспа сераскером (главой) назначен Рустем-паша. Это очень трудное дело, потому что султан, воспользовавшись миром на Западе, решил покончить с проблемами на Востоке и для этого поставил под свои знамена всех шехзаде.

Как раз последнее трудней всего. Как свести под одну руку шехзаде Селима, шехзаде Баязида и шехзаде Мустафу, каждый из которых желал бы воевать сам, а еще янычар, которые любят Мустафу, но терпеть не могут Селима и Рустема-пашу, и отправить воевать с неуловимым Тахмаспом, главная стратегия которого – вовремя сбежать, оставив преследователей с носом?

Понимал ли Сулейман, когда назначал зятя сераскером, что Мустафа не подчинится? Наверное, понимал, но все равно назначил. Почему? На что-то надеялся или желал показать успешному Рустему его место? За много лет до того в таком же походе потерял свое положение «неприкасаемый» Ибрагим-паша. Неужели султан желал повторения для столь же успешного Великого визиря?

Думать так не хотелось, но думай – не думай, а проблемы с неподчинением шехзаде никуда не девались. Не известно, чем все закончилось бы, не получи Рустем-паша письма шехзаде Мустафы, адресованные шаху Тахмаспу и подкрепленные печатью, гласившей «султан Мустафа»!

Это открытое предательство и преступление против правящего султана. Когда-то за свои приказы от имени «султана Ибрагима» Сулейман казнил своего друга-зятя. Теперь в письмах к враждебному правителю, с которым шла война, султаном подписывался сын.

Сулейман поспешил в армию сам. Поняв, что еще немного, и ему придется искать убежище за пределами империи, опередил сына и … казнил шехзаде Мустафу!

Некоторое время вся империя находилась в оцепенении, потом в казни привычно обвинили Хуррем Султан и потребовали убрать «ее ставленника» Рустема-пашу; казалось, что если они вместе строят в Стамбуле больницы и мечети, то непременно и заговоры замышляют вместе. Больше всех кричали те, кто лишился кормушки у Мустафы, например поэт Ташлыджалы Яхья, оставшийся не у дел.

Многие недовольные подхватили, ведь болтать всегда легче, чем дело делать. Сулейману пришлось уступить. Он отправил Рустема в отставку с поста Великого визиря, сохранив при этом и привилегии, и обязанности. Рустем с радостью удалился в Стамбул, ему претило лавировать между шехзаде, янычарами и толпой бездельников, норовивших нажиться на войне. Рустем предпочитал наживаться на торговле.

Одно для него самого оставалось неясным…

Дома он пытался объяснить суть Михримах.

Сам Рустем-паша получил письма с печатью «султан Мустафа» от шехзаде Джихангира. Этого шехзаде, уже взрослого, султан сначала отправил править в далекий Трабзон, а потом перевел в Алеппо. Трабзон далеко от Стамбула, но недалеко от Амасьи, где управлял шехзаде Мустафа. Зачем Мустафе, не замечавшему сводных братьев, вдруг понадобился Джихангир, не понял никто, даже Ташлыджалы, но старший шехзаде, якобы жалея больного младшего, пристрастил того к опию. Узнав об этом, отец немедленно перевел Джихангира в далекий Алеппо, но было поздно.

Джихангир прислал Рустему-паше как сераскеру похода письма Мустафы со страшной подписью, стоившей шехзаде головы. Сомнений в подлинности печати не было. Мустафа сам открыто называл себя султаном. Но как он мог столь опрометчиво отправить письмо через больного брата, а потом спокойно идти к отцу, понимая, что может потерять жизнь?

Что-то не складывалось. Рустем-паша не верил в столь откровенную самоуверенность старшего шехзаде. Не настолько глуп или самоуверен Мустафа, чтобы безоглядно рисковать. Главное – зачем?!