Антология исторического детектива-18. Компиляция. Книги 1-10 (СИ) - Хорватова Елена Викторовна

— Удивлены?

— Вы же не хотите сказать… — начал было я мямлить, но Чулицкий меня перебил:

— Нет, конечно: подозревать этого человека в шпионаже нельзя. То есть, конечно, можно, — тут же поправился Михаил Фролович, — но незачем: нам достоверно известно, что этот… гм… маниакальный буян и пройдоха все свои выходки ограничивает уровнем площадей и балаганов. В политику он не вмешивается. Даже наоборот: бежит от нее, как черт от ладана. Было дело, когда ему предложили возглавить…

Михаил Фролович замолчал, не зная: вправе он или нет говорить об этом. Я махнул рукой:

— Знаю. Он отказался.

— Да.

— А не может ли всё это быть таким же прикрытием для истинной деятельности, каким «фон Бесков» является прикрытием для имени? Вдруг он все-таки… — я в известном смущении запнулся. — Ну… вы понимаете…

Можайский:

— Нет, не может.

Я снова вздрогнул:

— Почему?

— Я хорошо его знаю и готов поручиться.

Прозвучало это весьма двусмысленно, даже неприлично, что тут же отметил и Чулицкий:

— Ты в своем уме? Как можешь ты ручаться за…?

Можайский усмехнулся:

— За графа фон Бескова? А что в этом такого?

Чулицкий только ресницами захлопал! Впрочем, я тоже.

— Господа! — Можайский заговорил серьезно. — Этого человека я знаю практически с детства. Можете мне поверить: он — чудак, но не шпион. Все, что ранее сказал Михаил Фролович, чистая правда: выходки Бескова ограничиваются балаганом. Когда мне стало известно — как и Михаилу Фроловичу, — кто именно продает бумаги, я сразу, без всяких церемоний, отправился к нему в дом. Длинной беседа не получилась — Бесков дал слово молчать, — но и того, что он рассказал, оказалось достаточно, чтобы понять: с этого боку следствие тоже ни к чему не приведет.

— Ты — вот так запросто — с ним побеседовал? — Чулицкий явно не верил своим ушам.

— Именно.

— А мне пришлось действовать через…

— Я знаю.

— Что он тебе сказал?

— Узнав, какие подозрения могут быть выдвинуты на его счет, он стал необычно серьезен и клятвенно заверил меня: бумаги он в самом буквальном смысле выбил из одного проходимца в чудесном игорном притоне на Лиговском. Человек оказался шулером, но не на того напал: не только не выиграл, но и оказался должен. И вот тогда, когда вдруг выяснилось, что платить ему нечем, Бесков и начистил ему морду так, что бедолага…

— Бедолага? Шулер? — я.

Можайский опять усмехнулся:

— В известном смысле. Нарваться на кулак Бескова — дело нешуточное. Такого поневоле пожалеешь!

— Ладно, допустим. И?

— Вывернул он карманы и вытряхнул из них все, что в них и было. А были в них эти самые бумаги.

— Но он-то пояснил, откуда они взялись?

— Да.

— И?

Можайский снова сделался очень серьезным, то есть — не просто даже привычно мрачным, а мрачным дальше некуда:

— Пояснить-то он пояснил. Даже пальцем указал на того, кто ему эти бумаги дал. Да вот беда: аферист взял с Бескова слово молчать о произошедшем. В обмен на какую-то побасенку, которую в тот момент сам Бесков счел весьма правдоподобной!

Я в волнении провел рукой по лицу:

— Но ведь ты ему разъяснил, что к чему?

— Конечно.

— И он все равно не раскрыл имя?

— Не раскрыл. — Можайский вздохнул. — У Бескова старомодные представления о слове чести. Максимум уступки, на какую он решился, это пообещать мне лично приглядеть за негодяем.

Мы с Чулицким едва не застонали:

— Приглядел!

Можайский пожал плечами:

— По-своему, все-таки приглядел.

— Ты шутишь! Да ведь назови он имя…

— Да, понимаю. Но никто тогда не знал, что Кальберг…

В гостиной стало тихо.

Бледны были все: я, Чулицкий, Инихов, Гесс, Кирилов, Монтинин с Любимовым… Даже Саевич! Даже Иван Пантелеймонович!

Даже Можайский побледнел так, что шрамы, уродовавшие его лицо, особенно четко, налившись кровью, проступили на белом лице. Могло показаться, что вот-вот кровь прорвется из-под тонкой и натянувшейся кожи и брызнет каплями на лоб, на нос, на щеку…

Но этого, конечно, не произошло. Постепенно бледность с лица Можайского отступила, сменившись нездоровым румянцем: его сиятельство осознавал, что именно его нерешительность, именно его неумение настоять на своем в беседе, как выяснилось, с его старинным приятелем стали пусть и косвенной, но причиной того, что Кальберг столько времени безнаказанно творил свои омерзительные преступления!

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Извинением Можайскому служило одно: не только к нему, но и ко всем прозрение пришло не только непозволительно поздно, но и — по сути — случайно.

— Увы! Знать бы тогда… но ведь не подстелешь солому всюду, где можно упасть! А я тогда успокоился: Бесков сдержал не только слово, данное, как мы теперь знаем, Кальбергу, но и данное мне. Распространение фальшивок прекратилось. И не только той первой — неудачной — партии, но и всяких вообще. Кальберг, оказавшись под надзором Бескова, не рискнул печатать годные фальшивки!

Чулицкий:

— Значит, Кальберг действительно еще и шпион.

— Безусловно. Достаточно сопоставить эту аферу с его рассказом[325] Григорию Александровичу, чтобы никаких сомнений больше не осталось.

И вновь стало тихо.

Возможно, прошла минута. Возможно — чуть меньше или больше. Значения это не имеет. Но когда часы в гостиной начали отбивать — и отбили — время, Можайский кашлянул и просто сказал:

— Вот теперь — Саевич.

— Подождите! — тут же воскликнул я. — Но как бумаги попали к Гольнбеку?

— Хороший вопрос. Но…

Можайский развел руками.

— Но?

— Пусть говорит Саевич: возможно, он объяснит.

Фотограф вздрогнул, но отнекиваться не стал. Все взгляды устремились на него, и он заговорил, что называется, вернувшись к самому началу:

— Когда там, в ресторане, я решил, что шутке нужно положить конец, едва не приключился настоящий скандал. Дело усугубилось тем, что я и так находился под подозрением у сразу же возненавидевшего меня метрдотеля, поэтому можете себе представить, господа, что произошло, когда я вызвал его и предложил заранее расплатиться по счету! Само собой, поначалу метрдотель против ничего не имел, даже наоборот: его лицо прояснилось, он стал любезней. Велев официанту рассчитать, он встал тут же и — с улыбкой — смотрел, как я вынимал из кармана данную мне Кальбергом бумагу. Но едва он понял, что именно я ему протягивал, как снова стал мрачнее тучи.

«Что это?» — спросил он, с сомнением принимая закладной лист и пристально его разглядывая.

— Закладной лист Дворянского банка с непогашенными купонами на выплату процентов, — ответил я. — Сдача у вас найдется?

Метрдотель закусил губу, кинул взгляд на официанта, тот подхватил из книжки меню счет и озвучил сумму. Повторять ее я не буду: вы понимаете, что она — по сравнению со стоимостью бумаги — была ничтожной.

«Издеваетесь?» — метрдотель швырнул закладную на стол и сделал руки в боки.

— Да, издеваюсь! — с неожиданной злостью парировал я. — Так есть у вас сдача или вам всё на чаевые оставить?

Метрдотель позеленел. Снова схватив бумагу, он начал ее изучать и вдруг — невольно и потому особенно вульгарно — присвистнул:

«Ну-ка, держи его! — велел он официанту. — Я — за полицией!»

— Официант положил мне руку на плечо, а когда я попытался встать, грубо толкнул обратно на стул. На нас начали оборачиваться. Увидел происходившее и Кальберг. Барон тут же выскочил из-за своего столика, преградил путь уже шедшему к выходу метрдотелю и — я это слышал — требовательно спросил:

«Что происходит?»

«Ваш новый знакомец, господин барон, — фальшивомонетчик!» — ответил метрдотель, причем ответил не без мстительного наслаждения. — «Посмотрите, чем он попытался расплатиться!»

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

— Кальберг, не подавая вида, что бумага ему отлично известна, принял закладную из рук метрдотеля и повертел ее так и сяк. На его лице появилось выражение удивления: