Освенцим: Нацисты и «окончательное решение еврейского вопроса» - Лоуренс Рис

Какими бы ужасными ни были впечатления Отто Прессбургера и Сильвии Веселы от первых часов пребывания в лагере, они не подозревали, что дальше им предстоит увидеть то, что представляло квинтэссенцию порядков в Освенциме. Самая позорная процедура, связанная с Освенцимом, начиналась только сейчас – первоначальный отбор. Это было второе из двух важных изменений в лагере, произошедшее в результате прибытия словацких евреев. Периодически сортировку некоторых приходящих эшелонов проводили и раньше, еще в конце апреля, но систематического отбора как такового не существовало до 4 июля 1942 года, когда прибыл первый транспорт из Словакии. Эсэсовцы сразу разделили прибывших на тех, кто способен к работе и будет принят в лагерь, и тех, кто непригоден к работе и кого сразу убьют в газовых камерах. Только теперь, спустя два года после того как в лагерь поступили первые заключенные, начальство Освенцима начало процесс сортировки новых заключенных, ставший приметой беспредельности бесчеловечного террора, творившегося в этом месте.

Ева Вотавова прибыла в одном из первых эшелонов, подлежащих сортировке, вместе с отцом и матерью. Эта партия депортированных из Словакии была смешанной и состояла из стариков, детей и таких, как Ева, молодых и здоровых: «Мы прибыли на станцию, нас построили рядами по пять человек. И тут началась мучительная сцена. Молодых отделяли от стариков и детей. Отца отогнали от нас с матерью. С того момента я больше ничего о нем не слышала. Таким я и увидела его в последний раз: перепуганным, несчастным, отчаявшимся».

К этому времени, через несколько недель после переделки «Красного домика» в место для убийств, был перестроен и другой дом в нескольких сотнях метров от него, известный как «Белый домик» или Бункер-2, с пропускной способностью в 1200 человек. Внутри Бункера-2 четыре узкие комнаты были переоборудованы в газовые камеры. Это позволило сделать вентиляцию лучше, чем в Бункере-1 («Красном домике»), а значит, быстрее проветривать помещение от газа после казни. Вот еще один пример постоянных небольших инициатив, исходивших от руководителей Освенцима в попытках «усовершенствовать» процесс убийства. Отто Прессбургер видел, как новоприбывшие из Словакии, отобранные умереть, ожидали казни возле этого дома: «Они сидели на земле. Кажется, ели то, что успели захватить из дома. Вокруг стояли эсэсовцы с собаками. Конечно, несчастные не знали, что с ними случится. А мы не хотели говорить им. Им было бы еще хуже. Мы думали: те, кто привел их сюда, – не люди, а какие-то дикие звери из джунглей». По словам Отто Пресcбургера, в тот период газовые казни проводились по ночам: «Они никогда не делали этого днем: [поскольку] возможно, люди кричали или пытались выбраться оттуда. На следующее утро мы видели только тела, сваленные в кучу, рядом с ямами».

Прессбургера заставили работать в зондер-команде, которая занималась захоронением тел после умерщвления газом в обоих домиках. «Убить людей газом очень просто. Достаточно запечатать окна и двери, чтобы газ не выходил из помещения. Двери закрывали, и через пару минут все были мертвы. Они [эсэсовцы] бросали их [тела] в ямы. Там я и работал. Мы хоронили их на следующее утро. Клали немного порошковой извести и присыпали трупы землей. Совсем немного, еле прикрывая тела так, чтобы их не было видно». Это был неподходящий метод избавляться от трупов: когда наступило жаркое лето, трупы, брошенные в ямы, начали разлагаться. Работа Прессбургера, от которой и так мучили кошмары, стала еще хуже: «Мертвые тела шевелились, как живые. Разлагаясь, они распухали, и вылезали на поверхность из плохо засыпанных ям. Кровь и нечистоты были повсюду, и нам приходилось вытаскивать их голыми руками. Это больше уже не было похоже на трупы. Это была гниющая масса. Нам приходилось копаться в этой массе, и иногда мы вытаскивали голову, иногда руку или ногу. Вонь была невыносимой. У меня не было выбора, я должен был выполнять эту работу, если хотел жить. Иначе меня бы прикончили. Я хотел жить. Но я спрашивал себя, а стоит ли такая жизнь того, чтобы за нее держаться?». Когда тела выкопали, эсэсовцы приказали заключенным бросить их в огромные ямы, в которых развели огонь. Таким образом, руководство Освенцима наскоро устроило временный крематорий, ожидая завершения строительства рядом обычного. «С помощью дров и бензина мы развели большой костер, – говорит Отто Прессбургер. – Швыряли их [тела] прямо в огонь. Мы работали всегда по двое: один держал тело за ноги, другой за руки, и бросали их в костер. Вонь была ужасная. Нам никогда не давали за это больше еды, чем положено. Эсэсовцы непрерывно пили водку или коньяк, или что-то вроде того из бутылок. Они тоже не могли этого вынести».

Прессбургер через силу продолжал выполнять эту отвратительную работу – выкапывать и сжигать трупы. Кроме того, его постигло личное горе – смерть отца. Заключенных терзали голод и жажда, и однажды его отец напился из лужи. Результат – инфекция и смерть. «Доктор, лечивший меня еще в детстве, тоже был в Освенциме, – говорит Прессбургер. – Он предупреждал меня: никогда не пить этой воды [из луж]. Иначе умрешь в течение 24 часов. У тех, кто пил такую воду, распухали ноги, на них появлялись сочащиеся раны». Но его отец не смог сдержаться, пил такую воду – и вскоре умер. После первоначального шока и боли утраты Прессбургер понял, что сможет выжить, только если заблокирует в памяти все, что с ним творится, даже смерть своего отца. «Чем дольше я хотел прожить, – говорит он, – тем скорее должен был все забыть».

Выработать железный самоконтроль, страдая от голода и жажды, Прессбургеру неожиданно помогли воспоминания детства: «Когда я был маленьким, родители давали мне денег, чтобы я по дороге в школу покупал себе бутерброд. Но я никогда этого не делал. Вместо него я покупал лакричную конфету. Поэтому весь день я ничего не ел, кроме этой конфетки, пока не возвращался в обед домой». Это означало, что в Биркенау, где люди вокруг него «сходили с ума от голода», ему тоже удастся справиться с чувством голода: «Я ведь и раньше много не ел. Даже сейчас я ем очень немного».

Отто Прессбургер не был одинок в своей вере в то, что воспоминания о прежних лишениях стало решающим фактором в выживании в лагере. Якоб Зильберштейн похожим образом описывает ситуацию в Лодзинском гетто. Многим немецким евреям трудно было вынести жизнь в гетто из-за того, что до этого они были в привилегированном положении, а он сам и его семья и до того жили в бедности, так что им особенно нечего было терять. Сильвия Весела наблюдала то же самое среди женщин из Словакии – богатых и из среднего класса. Даже в транзитном лагере в Словакии, еще до прибытия в Освенцим, благополучным было намного труднее приспосабливаться к тяжелым условиям, чем таким, как она, неимущим. И Павел Стенькин признавался, что ему, советскому военнопленному в Освенциме, суровое воспитание дало преимущество. Ребенком он никогда не чувствовал сытости – и особой заботы – и теперь этот опыт оказался для него полезным.

Эта форма «естественного отбора» в лагерях и гетто объясняет обеспокоенность Рейнхарда Гейдриха, высказанную им на Ванзейской конференции. Нацисты слишком верили в идею Дарвина о выживании достойнейших, чтобы позволить выжить евреям, сумевшим пройти через все ужасы принудительного труда. Нацистская расовая теория учила, что теперь они изолировали ту самую группу людей, которой им следует бояться больше всего. Эта фанатичное упорство, готовность стоять на смерть за свои извращенные убеждения, принципиально отличает нацистское «окончательное решение еврейского вопроса» от других видов геноцида. К примеру, от сталинской убийственной политики по отношению к национальным меньшинствам в Советском Союзе. Сталин мог подвергать гонениям целые нации, но советская система все же не стремилась уничтожить их полностью. Однако для осуществления цели нацистов нужно было тем или иным способом убрать с немецкой территории каждого отдельно взятого еврея. Когда после войны Отто Прессбургер вернулся в Биркенау, чтобы посетить места захоронений, он вспомнил тысячи людей, депортированных вместе с ним из Словакии в Освенцим, которые уже никогда не смогут никуда поехать. «Это ужасно. Я помню, как стоял [здесь] рядом с отцом. Большинство людей, работавших тут, были из моего города. Я всех их знал. Каждый день их становилось все меньше и меньше. Должно быть, они все еще покоятся где-то здесь. За три года из всех нас в живых осталось только четверо».

Весной и ранним летом тысячи евреев, в основном из Верхней Силезии и Словакии, отправились навстречу смерти в «Красный домик» и «Белый домик». По пути в газовые камеры офицеры СС вроде Герхарда Палича болтали с жертвами, расспрашивали, кто они по профессии, чем занимаются. Рудольф Хесс в своих мемуарах особо подчеркивал, как этот способ помогал успешно проводить весь процесс массовых убийств подобного масштаба в атмосфере полного спокойствия. Но могло случиться так, писал Хесс, что какой-то человек в колонне, приближаясь к газовым камерам, начинал говорить об удушении газом или смерти, и «сразу начиналась паника», что затрудняло убийство. По прибытии последующих партий евреев за теми, кто казался нацистам в этом смысле подозрительным, стали внимательно наблюдать. При первом признаке какой-либо попытки нарушить безмятежную атмосферу нацисты выводили таких людей из колонны, осторожно отводили в сторону, чтобы не видели остальные, и расстреливали из мелкокалиберных пистолетов, стрелявших достаточно тихо, чтобы стоящие рядом не услышали шума.