Орлица Кавказа (Книга 1) - Сулейман Рагимов

Но вышло именно так. Так, видно, сулила судьба Дато, которого превратили в Сандро. Дато, ощущавший на своей шее свинцовое ярмо сыскной работы, осознавал, что сила, поднявшая "Орлицу Кавказа", уже воспарила на недосягаемую высоту, унеслась далеко-далеко, по необъятным просторам империи. И эти крылья дает ей невидимая, праведная и сплоченная сила. Разве смел он, Дато-Сандро, высказать это перед главноуправляющим, разве тот стал бы прислушиваться?

В таком случае, что оставалось предпринять? Выявить портретиста, распространителя, причастных к этой затее и тех, кто, возможно, сознательно направляет их. И выяснить, кто эти христиане, которые, молясь за здравие Его императорского величества, столь превозносят эту враждебную империи "татарку"? Что их побуждает к этой странной приязни? К тому, что они уездные события раздувают на весь Кавказ?

' Движение гачагов, дух сочувствия гнездился в глубине, был подобен искре в стоге сена. Или горящей головне, брошенной в пороховую бочку…

Для наместника важнейшим долгом было проводить бдительную и хитроумную политику кнута и пряника, натравливая народы и племена друг на друга.

Это все подсказывал ему верноподданнический инстинкт, интуиция монархиста, что въелась в его плоть и кровь.

Тем более, у него были веские основания для беспокойства, основания, изложенные в письме уездного начальника.

И потому портрет Хаджар представал уже не как невинное упражнение кисти, а как опасный символический образ!

Не может же быть, чтобы и сам художник не осознавал рискованности выбора такой "натуры"! Конечно же, решившийся на такой дерзкий шаг человек не мог не представлять всех пагубных для него последствий. Ведь и распространители портрета не могли не знать о политической репутации сего "персонажа".

Да, в незавидном положении оказался главноуправляющий, долго пришлось ему ломать голову, морща и потирая многодумное чело!

Сколько же усилий надо приложить, чтобы заставить отстоять всякую "муть", обуздать взбаламученный поток и направить в русло, отвечающее интересам империи.

Не совладаешь с искоркой, попавшей в стог, подует ветер, возгорится пожар!

И испепелит все дотла.

И все потонет в чаду и дыму, и вознесется черной тучей в небо.

В таких размышлениях и чувствах было написано и послание на высочайшее имя о сложном положении на Кавказе, к которому он счел необходимым присовокупить красноречивый портрет "Орлицы Кавказа". И, с другой стороны, осознавая неслучайность появления этого "опасного" портрета, он приказал поинтересоваться историей его появления штатному агенту охранного отделения Дато-Сандро.

Главноуправляющий знал свое дело.

Знал свое дело и Дато.

И оба испытывали тайное смятение и страх. Главноуправляющий опасался потерять высочайшее доверие, навлечь августейший гнев и попасть в опалу, лишиться всех внушительных чинов и положений. И быть выброшенным за борт, как гнилой орех.

Подобный трепет испытывал и елизаветпольский генерал-губернатор, и иже с ними.

Да, страшившие других испытывали не меньший страх. И этот магический страх, при внимательном рассмотрении, довлел надо всеми и каждым по всей империи. Но до каких пор?! До каких пор можно было управлять такой державой, держать подданных в повиновении — страхом? И если страх — бесспорный залог послушания, то ведь и не должно бы вроде вспыхнуть движение гачагов в глухом уезде, взбудоражившее Кавказ, лишившее благопристойных господ покоя и сна!

Вот вам и страх, вездесущий, мертвящий страх! И больше всего этот страх грыз сейчас и терзал Дато-Сандро.

Он продолжал рыскать, вынюхивать, но нигде не мог напасть на след.

Времени, отпущенного на выполнение приказа, оставалось все меньше и меньше.

Глава сорок третья

Не было мира и покоя во всей необъятной империи. И окраины, и центральные губернии переживали кризисные потрясения.

Власть предпринимала тщетные усилия по пресечению и предупреждению этих грозных "толчков", ужесточая давление и гонения. Как ни силился император казаться незыблемым и гордым столпом, не было в высочайшей душе покоя и уверенности. Да, царь-батюшка внушал впечатление силы и могущества в кругу дворян, на приемах, среди министров и сиятельных вельмож. Да, его приближенным казалось, что бразды правления в надежных руках. Да, иностранным визитерам и дипломатам виделся властитель, умеющий хранить официальную невозмутимость, принимать "божественную" позу вершителя мировых судеб. Бесчисленные сиятельные льстецы твердили о высочайшей мудрости: о воле, решимости и дипломатическом даре, снискавших империи невиданные победы, о могуществе, с которым не мог сравниться ни один другой правитель, ни короли, ни шахи, ни канцлеры.

Император, не сходя с недоступных высот надменности и гордости, в душе тешился панегириками.

Но когда тайная радость переходила в чрезмерное умиление, он превозмогал и подавлял ее в себе и метал громы-молнии, сотрясая дворцовые своды.

В такую пору мало кто осмелился бы предстать высочайшему взору. И те, которым надлежало явиться на прием, случалось, сказывались больными.

Но и это не спасало: император дотошно допытывался у врачей степени серьезности и причины внезапного недуга. А те отнюдь не всегда сообщали истину, искажая ее из корыстных интересов, личной приязни или нерасположения.

— Ваше императорское величество, — докладывал, допустим, придворный эскулап, — господин министр имярек, верно, недомогает от несварения желудка. Но, право, это не столь серьезный повод, и при некотором усилии можно вполне, так сказать, и на ногах стоять!..

— Что ж господин министр не встает? — усмехался император, — Что ж он на лебяжьей перине бока отлеживает?!

— Должно быть, господин министр печется о своем здоровье.

— Кто же не печется о здоровье, сударь? — недовольно возражал царь.

— Вы, государь, только вы и не печетесь, — ловко выкручивался льстец.

— Мы не можем нежиться в лебяжьих пухах, как кисейные барышни, в грозный для империи час.

Эскулап, дрожавший за свое тепленькое местечко, тянувший служебную лямку и державший нос по ветру, благоразумно сникал перед августейшим взором.

— Увы, это так, ваше императорское величество, — подобострастно сокрушался лекарь, — увы, немало у нас сиятельных ленивцев, недостойных ваших милостей.

— Таких бы иглами колоть!

— Мы и колем, государь.

— Не той иглой, значит, колете, — царь напускал на себя свирепый вид. — Этих высокопоставленных притвор, не радеющих о деле, так бы уколоть, чтобы и с места не вставали! К чертям бы их отправить…

— Смею заметить, государь… — запинался эскулап, не зная, как понимать эту гневную тираду. За неукоснительное повеление? И решил заручиться высочайшей поддержкой на случай возможных неприятностей со стороны Третьего отделения. Но не будет ли противоречить такое… гм… иглоукалывание внушаемому вашим императорским величеством милосердию?

— Высшее милосердие — карать тех, кому наплевать на отстаивание интересов отечества, оплаченных православной кровью нашего воинства!

Император при этом красноречиво окидывал взором карту державы, висевшую на стене зала и грозно повышал тон.

Эскулап, цепенея, пятясь и запинаясь, вопрошал:

— Быть может… ваше величество… вы недовольны тем, как ваш покорный слуга исполняет свой долг?

— Да, сударь, недоволен. В известном смысле…

— Понимаю… Я не пожалею сил и проявлю наивозможное усердие… чтобы исполнить долг перед вами…

— И более всего — перед отечеством! — Императорская длань легла на карту.

— Вы… вы для отечества — господь бог! — лебезил врач.

— Ах, полноте, — устало отмахнулся царь. — Бог… там…

— Вы на земле и царь и бог.

— Кстати, кажется, у нас захворал кое-кто в Третьем отделении. Его-то и придется врачевать…

— Ваше имя…

— Не смею больше задерживать.

Таким дошел до нас этот разговор в народных пересказах. А дальше — говорят в народе — и того круче было.

Глава сорок четвертая

Придворный доктор хорошо, до жути хорошо уразумел высочайшую подсказку.

Подумать только… замахнуться на самого шефа третьего отделения, перед которым весь двор трепетал, который, небось, и всю подноготную Его императорского величества хранил в досье. От этого всеведущего и всевидящего недреманного ока! Придворный врач боялся пуще огня генерала, который, казалось, видел все насквозь, чья зловещая тень довлела над дворцом! И по сути сам он, врач, находился под негласным надзором охранки! Человек, в котором, казалось бы, император души не чаял, который в глазах двора был первейшей опорой высочайшей особы, на деле оказывался его врагом! Кому же можно верить? Чего после этого ожидать? Каким бы колоссом ни выглядела империя, а изнутри ее точил червь, там и сям шла тайная грызня.