Беглянка (сборник) - Элис Манро

У нее не получилось объяснить, даже себе самой, что ее переполняет не зависть, а гнев. И не оттого, что ей не по карману дорогие магазины и дорогие наряды. А оттого, что девушкам положено быть именно такими. Мужчины… окружающие, все остальные… желают их видеть именно такими. Обожаемыми красотками, избалованными эгоистками с куриными мозгами. В таких влюбляются. Такие становятся матерями и пестуют своих отпрысков. Эгоизм уходит, а мозги все равно куриные. Навсегда.

Грейс распиналась на сей счет, сидя рядом с юношей, который в нее влюбился, потому что поверил – мгновенно – в чистоту и уникальность ее ума и души, а бедность, в его глазах, только добавляла ей романтического флера. (О бедности девушки он судил не только по ее профессии, но и по сильному долинному акценту, которого она до поры до времени у себя не замечала.)

Ее мнение о фильме он воспринял всерьез. Более того, слушая ее неудачные попытки объяснить свою злость, он и сам выжал из себя кое-что в ответ. Сказал, что понимает: причина не сводится к такому примитивному, такому женскому чувству, как зависть. Это понятно. Причина в том, что она не приемлет ветрености, не соглашается быть как все. Она – особенная.

Грейс запомнила, как была одета в тот вечер. Пышная синяя юбочка, белая блузка с прошивками, сквозь которые проглядывал верх груди, и широкий розовый пояс из эластичного материала. Несомненно, между ее внешностью и притязаниями наблюдалось противоречие. Но в ней не было ни грации, ни задиристости, ни лоска, диктуемых тогдашней модой. В ее облике чувствовалось нечто шероховатое, нарочито цыганское – от самых дешевых побрякушек, раскрашенных под серебро, до длинных, будто бы немного растрепанных волос, которые она убирала в сеточку, когда выходила на работу.

Особенная.

Мори рассказал о ней матери, и та велела:

– Непременно приведи эту свою Грейс к нам на ужин.

Все было ей в диковинку, все вызывало восторг. Она даже влюбилась в миссис Трэверс, как Мори влюбился в нее. Хотя, конечно, ее природа не позволяла ей проявлять свое потрясение, свое преклонение так явно, как это делал он.

Грейс воспитали дядя с тетей, точнее, двоюродная бабка и двоюродный дед. В три года она осталась без матери, а отец вскоре переехал в Саскачеван, где завел другую семью. Заменившие отца с матерью родственники ее не обижали, даже гордились ею, хотя зачастую недоумевали и больше помалкивали. Ее дядя изготавливал плетеные кресла и обучил этому ремеслу Грейс, чтобы она ему помогала, а впоследствии, когда у него совсем ослабнет зрение, смогла бы пойти по его стопам. Но она нашла работу в Бейлис-Фоллс, и хотя ему – да и тете тоже – не хотелось ее отпускать, они считали, что ей нужно узнать жизнь, а уж потом остепениться.

В свои двадцать лет Грейс только что окончила школу. Это должно было произойти годом раньше, но она сделала странный выбор. Жила она в крошечном городке (неподалеку от Пембрука, где обитала миссис Трэверс), но тем не менее там была гимназия, которая предлагала пять направлений подготовки к государственным экзаменам, дающим право на зачисление в высшее учебное заведение. Все предлагаемые предметы изучать не требовалось, и Грейс решила в конце первого года обучения (в тринадцатом классе, который должен был стать для нее выпускным) сдавать экзамены по истории, ботанике, зоологии, английскому, латыни и французскому – и получила неслыханно высокие баллы. Но вот наступил сентябрь, и она вернулась в гимназию, выбрав физику, химию, тригонометрию, геометрию и алгебру, хотя девушкам, как принято было считать, эти предметы давались особенно тяжело. К концу учебного года она планировала изучить все предлагаемые в тринадцатом классе предметы, кроме греческого, итальянского, испанского и немецкого, которые у них в средней школе было просто некому преподавать. Она достаточно хорошо сдала все три раздела математики и естественные науки, но не так блестяще, как прошлогодние экзамены. Потом у нее возникла мысль самостоятельно изучить греческий, испанский, итальянский и немецкий, чтобы сдать их через год. Но директор гимназии вызвал ее для беседы и сказал, что это ни к чему, поскольку она не сможет позволить себе учебу в колледже, да к тому же ни один колледж не требует полного набора дисциплин. Зачем же так усердствовать? У нее были особые планы?

Нет, ответила Грейс, просто хотелось выучить все, что можно выучить бесплатно. Перед тем как заняться плетением мебели.

Директор был знаком с управляющим гостиницы и пообещал замолвить за нее словечко, если она захочет летом поработать официанткой. Он тоже сказал, что ей надо узнать жизнь.

Выходило, что даже человек, ответственный за образование у них в городке, не верил, что образование так или иначе пригодится в жизни. И все, кому Грейс рассказывала о своем поступке (нужно же было объяснить, почему она так поздно окончила школу), твердили: «Вот сумасшедшая» или еще что-нибудь похлеще.

Все, кроме миссис Трэверс, которую в свое время отправили изучать делопроизводство, а не науки, чтобы она, как ей говорили, могла заниматься чем-нибудь полезным, но теперь, по ее словам, она отчаянно жалела, что вместо этого (или до этого) не набила голову чем-нибудь бесполезным.

– Хотя, конечно, человек должен зарабатывать, – говорила она. – Плетение кресел, по-моему, неплохое занятие. Поживем – увидим.

Увидим – что? Грейс не хотела далеко загадывать. Ее устраивала такая жизнь. По договоренности с одной девушкой, она сумела освободить себе первую половину воскресного дня. Из-за этого по субботам приходилось работать допоздна. Получалось, что она променяла время с Мори на время с его родными. О походах в кино, о полноценных свиданиях уже речи не было. Но он встречал ее с работы около одиннадцати часов, они ехали кататься, останавливались где-нибудь поесть мороженого или гамбургеров (Мори старательно избегал заходить с ней в бары, потому что ей не было двадцати одного), а потом где-нибудь парковались.

Что происходило во время этих стоянок, длившихся до часу или двух ночи, Грейс помнила куда менее отчетливо, чем вечера за круглым обеденным столом Трэверсов, после которых все вставали, прихватив с собой кофе или прохладительные напитки, и устраивались на темно-коричневом кожаном диване, в креслах-качалках или на плетеных стульях в другом конце столовой. (Никто не порывался мыть посуду или драить плиту – наутро приходила женщина, которую миссис Трэверс называла «мое чудо миссис Удо», и наводила порядок.)

Мори всегда устраивался на подушках, которые стаскивал на ковер. Гретчен, неизменно выходившая к ужину в джинсах или камуфляжных штанах, обычно сидела по-турецки в широком кресле. И она, и Мори были рослыми и плечистыми, оба унаследовали материнскую красоту – волнистые карамельные волосы и теплые карие глаза. А у Мори были даже ямочки на щеках. Официантки говорили про него: «Очаровашка». Тихонько присвистывали: «О-ля-ля». Что же до миссис Трэверс, ростом она не вышла и в своих просторных гавайских платьях выглядела не толстой, но крепкой и пухленькой, как еще не вытянувшийся ребенок. А блеск ее внимательных глаз, веселость, всегда готовую выплеснуться наружу, невозможно было ни перенять, ни унаследовать. Как и глубокий, почти лихорадочный румянец. Наверное, появился он в результате того, что она в любую погоду ходила пешком, не пряча лицо, и в этом, равно как в фигуре и платьях, проявлялась ее независимость.

Иногда воскресными вечерами в доме собирались не только члены семьи, но и гости. Семейная пара, а то и кто-нибудь один, обычно ровесники мистера и миссис Трэверс, подчас напоминавшие их в том смысле, что женщины были энергичны и остроумны, а мужчины более спокойны, неспешны, сдержанны. Гости рассказывали веселые истории, в которых смеялись чаще всего над собой. (Грейс уже так давно стала интересной собеседницей, что успела сама себе надоесть, и теперь ей трудно вспомнить, что же такого примечательного было в тех застольных беседах. В той среде, где она выросла, оживленные беседы обычно сводились к похабным анекдотам, до которых ее дядя с тетей, естественно, не опускались. В тех редких случаях, когда у них в доме собирались гости, за столом обычно расхваливали угощение или оправдывались за его качество, обсуждали погоду и сгорали от желания поскорее разойтись.)

После ужина у Трэверсов, если вечер оказывался прохладным, мистер Трэверс разжигал камин. Все играли, по выражению миссис Трэверс, «в дурацкие словесные игры», которые на самом деле требовали изрядных умственных способностей, хотя бы для того, чтобы придумывать глупые определения. И здесь начинали блистать те, кто за ужином сидел тихо. Из совершенно абсурдных тезисов делались шутливые выводы. Особенно преуспел в этом Уот, муж Гретчен, но по прошествии некоторого времени Грейс начала составлять ему конкуренцию, на радость миссис Трэверс и Мори (Мори то и дело выкрикивал, веселя всех, кроме Грейс: «Видите? Я же говорил. Она умница»). Ход игры направляла миссис Трэверс: она следила, чтобы дебаты не стали слишком серьезными и чтобы все игроки чувствовали себя на равных.