Кгасная площадь - Евгений Козловский

ЫВоронокы покачивается, перевернутые цветные картинки незаметно переходят однав другую. Не может быть, думает Долгомостьев, чтоб слухи о моем суде не разошлись уже по Москве. Народу небось у дверей -- видимо-невидимо. А чего только не болтают! И в сознании Долгомостьева, словно наозвучании массовки, возникают отрывочные фразы, произносимые разными голосами: неужели его? -Невероятно! -- После пятьдесят шестого все вероятно! -- Стало быть, мавзолей теперь уж совсем закроют? -- А вы не читали в ЫВечеркеы? Закрыли уж, со вчера. -- Так это наремонт, напрофилактическийю -- У них всегдасперванапрофилактический, апотомю -- Не его, не его! Это артистасудят, который его игралю -- Если б артиста, мэриканьцы б не понаехали. Вон, гляди, из машины вылазят! Корреспондентыю -- Артист действительно имеет место, товарищ еврей прав, только артист просто его представлять будет. Чтоб скамья подсудимых не пустовала. Для наглядности. Для исторической, так сказать, достоверности. -- И далось же им мертвецов судить! -- Вечно живых! -- вон лозунг читайте. -- А чего ж портретов не поснимали? -- А те портреты когдапоснимали? Аж через шесть лет! -- Почему не во Дворце Съездов? -- Так политические процессы всегдав горсуде проводят, ато и в районных: во избежание ненужной сенсации. -- У нас политических не бывает, одни уголовные. -Постойте-постойте, азачто его? -- Зачто, зачтою Завсе!

Долгомостьев встряхивает головою: не так должен разговаривать народ, не так! -- это какая-то либерально-интеллигентская пародия, -- но как? -- понять, услышать не может и переключает воображение надвор соседнего с нарсудом дома, где уже с раннего утрасидят в детской песочнице трое стариков и, защитясь от пронзительного солнцаогромным зонтом деревянного мухомора, копаются во влажном песке. Генерал Серпов, Иван Петрович, в мундире, при всех регалиях, лепит холмики и крепости, обводит их рвами трехсантиметровой глубины, строит из папирос ЫЭлитаы навалах и в крепостях городошные фигуры и приговаривает: вот сюда, понимаешь, мы пушку поставили, сюда, понимаешь, часовых, аздесь пулеметное, понимаешь, гнездою Серп и Молот, буркает по ассоциации название еще одной городошной фигуры чистенько вымытый, светлоглазый В. М. Молотов в долгополой кавалерийской шинели и фуражечке-кировке, оторвавшись намгновение от монотонного своего монолога: ничего мне не жалко, городатолько жалко. Город у меня отобрали. Пермь сейчас называется. И слово-то какое глупое: пермью Серп и Молот, понимаешь, тут не при чем, возражает генерал. И Серп, и Молот мы потом уж установили, апока, понимаешь, весь лес прочесали, акуратов, понимаешь, нету. Ну я тогда, понимаешь, и говорю, чтоб заложников брать и, понимаешью Раз! -- по тюрьмам по двуглавым, вспоминает Долгомостьев стихи либер-ральнейшего поэта. О-го-го! Революция игралаозорно и широко![16 Наоткрытой папиросной коробке, к которой время от времени тянется генерал для производствавсе новых и новых фигур, с внутренней стороны крышки написано: ]восстановлены по образцу 1937 года[17. Третий (и не Дулов, оказывается, вовсе -- Дулова, как ни силится, не может увидеть здесь Долгомостьев, и это его несколько тревожит, -- аотец, Долгомостьев, елки-моталки, старший, вырвавшийся нанесколько дней из ведомственной богадельни, чтоб присутствовать насуде над сыном), совсем глубокий старик с руками, сплошь покрытыми пигментными пятнами, чрезвычайно раздражает генераланепрерывным своим ворчанием: если б меня, елки-моталки, закаждую бабу в свое время судили, суд бы еще и по сегодня не кончился. А особенно этачухна, елки-моталки, инородки, нацменочки. Я, елки-моталки, конечно, этого сукинасына, не в обиду жене-покойнице будь сказано! -- я, конечно, этого сукинасынане оправдываю, особенно зато, елки-моталки, что сам возвысился, аотцаи знать не желаетю брезгуетю атолько закаждую, елки-моталки, бабу судить -- это уж как хотите, аглупость получается. И разбазаривание народных средствю И только появление нового, неизвестного Долгомостьеву старикапредотвращает потасовку между отставным генералом и отставным чекистом. Новый старик вступает с последним в препирательство натему, кого, собственно, следует считать подлинным отцом героя дня: того ли, кто физически его породил -- дело нехитрое! -- или того, кто отыскал его в толпе и дал верное направление в жизни? -- и в воздухе снованачинает попахивать рукоприкладством. И тут Долгомостьев узнаёт приковылявшего: тот оказывается не таким вовсе уж и стариком, адопившимся до делирия вторым, что одиннадцать лет назад подошел к Долгомостьеву в курилке Институтакультуры.

И вспоминается Долгомостьеву, как в один из тягучих, единообразных тюремных дней послышались вдруг в коридоре знакомые, характерные звуки, донеслись из-задверей обрывки ностальгических команд, потянуло сквозь разбитый глазок озоном, каким пахнут разгорающиеся ДИГи: в историческом интерьере Бутырской тюрьмы шлакиносъемка. Население камеры сгрудилось у двери, впитывая слухом живительное событие, и Долгомостьев тоже не выдержал обычного своего фасона, слился с массою, и когдав открывшейся для обедакормушке мелькнул актер, одетый и загримированный точно так, как он, Долгомостьев, одиннадцать лет назад, ясно стало, что снимается очередной фильм о Молодых Годах Вождя, и страстно захотелось ворваться в коридор, подсказать, поделиться опытом со своим юным, каздалевский, коллегоюю]

И вновь продолжается бой! И сердцу тревожно в груди! -- громогласная песня Александры Пахмутовой насловаГребенниковаи Добронравоваили, возможно, одного Добронравова, врывается в Ыворонокы, разбивая воспоминание. И Ле-нин, автоматически подхватывает Долгомостьев, та-кой молодой! И Юный (Пауза.) Октябрь! Впереди! Песня, словно сопровождая его путь, звучит из каждого репродуктора, под которым проезжает Долгомостьев, акогдакончается, ее сменяет любимый долгомостьевский марш, изумительное ЫПрощание славянкиы, и тут уж абсолютно понятно становится, что ничего плохого произойти сегодня не может. Ни сегодня, ни, каздалевский, никогда. Тем более, что со смертью этой Рээт пересталадля Долгомостьевасуществовать и та, первая, авместе с нею и словечко ее обидное мразь, столько лет над Долгомостьевым тяготевшее. И теперь он снованевинен, как младенец.

Но Дулов, Дулов! Где же все-таки Дулов?!

Меж тем (Долгомостьев видит это почти наяву) толпау дверей сударастет, в ней появляются экстравагантные персонажи. Вот подкатывает такси, и выходит из него полнотелая монахиня, вся в черном, в апостольнике, надвинутом налоб и двумя крыльями, нагорле сходящимися, закрывающем щеки; необычный костюм придает не Бог весь какому красивому лицу Наденьки (это она!) определенную сексапильность. Вот в треске и дымном чаду, словно ведьминаступка, возникает весь забрызганный грязью красный ЫЗапорожецы с буквами ЫРы в треугольничках застеклами, и водительница, набеленная и накрашенная, как труп, открыв дверцу, выставляет наулицу костыли, ас заднего сиденья пронзительно блеет коза. Вот из серой ЫВолгиы выбирается плешивый, с рыжей бородкою и усами человечек лет тридцати пяти -- сорока, сопровождаемый двумя оч-чень толстыми женщинами с медальками нагоризонтальных плоскостях грудей, и толпарасступается, пропуская тройку к дверям. Судья, судья приехал, идет по толпе шепот. Не судья это! авторитетно заявляет товарищ еврей -- джинсовый пожилой человек в польских усах. Это актер, который его изображать будет. Видите -- загримированный. Долгомостьев фамилия. Действительно, похож, соглашается с усачом женский голос. Вот двабелобрысых милиционерав чине капитанов, двабравых брата-близнеца, хоть по телевизору демонстрируй, по форме -- наши, по говору -- вроде иностранцы, стоят-покуривают: видно, поджидают кого. И точно: показывается из-зауглаеще один милиционер, тоже капитан и как две (три) капли воды похожий надвух первых, но не сразу замечает их в толпе, и те кричат: Урмас, Урмас! и дальше что-то нанепонятном птичьем своем языке. Тот, кто подошел позже, одет, в отличие от братьев, в парадную форму, поблескивает золотом поясаи погон, словно, как и безумная старухаво флердоранже и фате налысом черепе, вертящаяся тут с утра, не насуд прибыл, но насвадьбу. Или, скажем, в почетный караул.

Появление старухи неприятно и неожиданно для Долгомостьева, он совсем уже успел позабыть про нее в благодушии и оптимизме последних недель, но сколько ни моргает и ни трясет головою, старухаисчезать не желает, показывается то там, то здесь в гудящей, разношерстной толпе. Террористку-то видел, Иван Петрович? спрашивает генералаСерповаВячеслав Михайлович. Вон, из-зауглавыглядывает. Да, понимаешь, отзывается генерал. Из-закаждого угла, из-закаждого дереватеррористы, понимаешь, выглядывали. Мы, говорят, лесные, понимаешь, братья и вас, говорят, коммуняк, уж-жасно не любим! Прий-, понимаешь, -метс.

Так все было насамом деле перед дверью суда, как навоображалось Долгомостьеву, или не так -- проверить он не может, ибо провозят его в железные воротаназадний двор и через черный ход ведут под конвоем натретий этаж, в небольшую грязную комнату с зарешеченным окном и еще одной маленькой дверцею, и там запирают наедине с вооруженным мальчиком-милиционером восточной национальности. Спустя недолгое время дверцаоткрывается и пропускает Веронику Андреевну. Сбросив насвободный табурет надетую внакидку короткую шубку, ВероникаАндреевнаостается в белом медицинском халате, несколько нанее тесноватом, так что пуговицы, кажется, в любую минуту готовы отскочить. Под халатом наВеронике Андреевне нет ничего -- Долгомостьев первым же взглядом засекает это, ав руке -- чемоданчик с красным крестом накрышке. Долгомостьев жадно глядит наВеронику Андреевну -- несколько недель пребывания в камере, где воздух прямо-таки дрожал от эротических фантазий подследственных, которые, то один, то другой, всё бегали к параше, заневысокую, по пояс, огородочку углом и, глядя наприлепленные над раковиною журнальные портреты киноартисточек, самозабвенно онанировали (кстати, среди портретов был и наденькин: в роли Наденьки, с обложки ЫСоветского экранаы засемьдесят первый год), -- несколько недель пребывания в камере сделали свое дело, но ВероникаАндреевнатараторит по-деловому, буднично, точно виделись они с Долгомостьевым в последний раз не три с лишним месяца(и виделись-то ведь неудачно!), акаких-нибудь полчасаназад. Значит, так: я договорилась, заседание начнут в твое отсутствие -- по состоянию здоровья. А ты тем временем должен переодеться и загримироваться. Вот, кивает намедицинский чемоданчик. Дальше: готовый, жди моего сигналаи прежде времени носане высовывай! А по сигналу войдешь в зал (онапоказывает намаленькую дверцу) и сделаешь жест. И ВероникаАндреевнарезко выбрасывает вперед правую руку, алевую опирает большим пальцем о живот так, словно там у нее жилетный карман. Скажешь одно только слово: това'гищи!