Лицеисты - Виктор Московкин

— Угомонились? — насмешливо бросил он в зал, заметив, что шум стал стихать. — Ну тогда в самый раз…

— Начинай, Крутов, нас не переждешь.

— Спрашивали, что будем делать, чем ответим на угрозу Карзинкина? Я предлагаю обратиться к служащим, призвать их к забастовке. Чтобы они отказались делать расчет…

— Ого! Так они и послушают.

— Попробуем, — спокойно ответил Федор. — Предлагаю также выставить охрану в лабаз, не разрешать Карзинкину закрыть его. Так?

— Только так!

— Правильно!

— Когда Карзинкин почувствует, что мы готовы бороться до конца, он вынужден будет согласиться с нашими требованиями… Можно и по-другому, как предлагал здесь Арсений Поляков, — выйти завтра на работу. Решайте.

— Нечего решать! Не сдаваться!

— Нашли кого слушать — подлизалу Полякова.

— Стоять до конца!

— Стоять!

— Черт с вами, стойте, а я сяду — устал.

Это сказал находившийся на проходе между скамейками пожилой рабочий с иссеченным морщинами лицом. Его шутливые слова приняли смехом, напряжение в зале сразу спало. Улыбался и Федор, глядя, как заботливо усаживают рабочего на переполненную скамейку, дружески толкают в бок, похлопывают по спине.

Приступили к выбору продовольственной комиссии, которая следила бы за работой лабаза. Старшим поставили Маркела Калинина. Маркела вызвали на сцену. Он поднялся, поклонился на четыре стороны, поблагодарил за доверие. Потом составили письмо к служащим фабрики. Пока занимались этим, Емельянов писал обращение «Ко всем гражданам города». Он же и зачитал его:

«Мы устроили забастовку с целью улучшения своего экономического и правового положения. Наша забастовка протекает вполне мирно. Мы распорядились закрыть винные лавки, сами наблюдаем за порядком.

Но враги наши распространяют нелепые слухи, будто мы желаем устроить погром. Цель наших врагов унизить нас в глазах сограждан.

Эти слухи нас глубоко возмущают. Открыто заявляем: мы не только не будем участвовать в погромах, но всеми зависящими от нас средствами постараемся их предотвращать.

Всех хулиганов, выдающих себя за рабочих нашей фабрики, просим доставлять нашим депутатам».

— Принимаем? — спросил Федор.

— Голосуй! Принимаем! — послышались дружные голоса.

Успенский все еще сидел за столом и приглядывался со вниманием. Федор недружелюбно косился на него, ждал, когда поп почувствует неудобство и сам уйдет. Не тут-то было — так и пробыл до конца.

Емельянов подмигнул членам стачечного комитета, сказал весело:

— Быть батюшке изгнанным из прихода.

Сверкнули выцветшие с мутной поволокой глаза. Успенский спросил:

— За что сие, сын мой?

— За участие в работе стачечного комитета. Отвертеться не удастся, люди видели, подтвердят.

— Так я с умыслом здесь, с умыслом, — сказал Успенский.

Расходились — уже было темно. Сильный ветер гнал снежную крупку, сек лицо. Тяжелое небо висело низко, без звезд.

Федор расстался с Емельяновым на остановке трамвая — завтра он снова обещался быть в училище. Хотя и было поздно, Федор не пошел домой — решил побывать у Вари и заодно узнать о здоровье Мироныча.

Шагая к больнице, он вдруг почувствовал, что кто-то неотступно наблюдает за ним. Остановился и явственно услышал сзади шарканье ног. Федор решил подождать неизвестного преследователя, помедлил, покуривая. Тот остановился неподалеку и тоже будто закуривал. Несколько обеспокоенный, Федор быстро прошел до перекрестка и прижался к стене дома. Неизвестный пробежал, не заметив его. Закрутился на месте, повернул назад, видимо, был страшно раздосадован. Теперь Федор без труда узнал в нем Ваську Работнова. Вышел, спросил недружелюбно:

— Чего по пятам ходишь?

Васька конфузливо смотрел в глаза и молчал.

— Кого спрашиваю? — прикрикнул Федор.

— Велели мне, — наконец выдавил парень. — Тебя охранять.

— Родион, что ли?

Васька утвердительно кивнул.

— Иди спать. Родиону завтра нахлобучку дам.

Васька выслушал и не изъявил никакого желания идти спать.

Федор надвинул ему на глаза шапку, легонько подтолкнул. Парень как будто смутился, направился в сторону каморок. Но когда Федор поднимался на крыльцо дома, где жила Варя, и оглянулся, поодаль опять маячила фигура человека. Упрямства у Васьки хватало.

В тот раз на Духовской улице дело происходило так. Лицеисты шли с флагами навстречу карзинкинцам. Путь им перегородила толпа лавочников, мясников, приказчиков с Мытного рынка. Они несли иконы, портрет царя. Из толпы кричали: «Нам не надо свободы! Встанем грудью за батюшку царя». Лицеисты остановились. Стояли и черносотенцы.

В это время в коляске подъехал губернатор Рогович со свитой казаков. Рогович закричал на лицеистов, требуя убрать флаги. К нему подошел Мироныч и заявил, что они этого не сделают, манифест дает право на демонстрации.

Рогович позеленел от злости, рявкнул:

— Арестовать его.

— Вы не сделаете этого, — невозмутимо ответил ему Мироныч. — Личность теперь неприкосновенна.

А черносотенцы уже подошли вплотную. Из толпы выкрикнули: «Бей их!» — и завязалась потасовка. Мироныча сразу же свалили с ног.

Губернатор приказал казакам скакать навстречу карзинкинцам, двигавшимся по Власьевской улице, а сам повернул коляску и преспокойно уехал.

Обо всех этих подробностях Федор узнал от Машеньки.

Все дни она неотлучно находилась возле больного. В палате ей поставили койку.

Состояние Мироныча было тяжелым. На частые тревожные расспросы Машеньки доктор Воскресенский только хмурился, пожимая плечами. Он не верил в благополучный исход, но ей ничего не говорил. Зато Варе сказал, что если больной и выздоровеет, то на всю жизнь останется инвалидом. Помимо ушибов и переломов у него серьезное повреждение позвоночника.

Когда Варя привела Федора в палату и он увидел закованную в гипс фигуру Мироныча, осунувшееся с желтизной лицо, он содрогнулся; потрясенный, тут же вышел. С тех пор больше не заходил в палату.

Однако сегодня, когда он пришел к Варе, она сказала, что Мироныч стал чувствовать себя лучше и предложила навестить его.

Палата находилась на втором этаже в конце коридора и представляла собой узкое, вытянутое в длину помещение, чем-то напоминающее каморку в рабочих казармах. Единственное окно, выходящее в больничный парк, не давало достаточного света.

Койка Мироныча была придвинута ближе к окну. Когда Федор вошел и сел возле на табурете, Мироныч слабо улыбнулся. Отросшая за время болезни бородка курчавилась, придавала лицу незнакомое выражение. Мертвенно-бледная, почти прозрачная кожа обтягивала высокий лоб со шрамом наискосок, заострившийся нос.

Миронычу трудно было говорить, и Федор, заранее предупрежденный Машенькой, ни о чем не спрашивал, рассказывал, что делается в слободке, как проходят ежедневные митинги в училище. Каждый раз, когда он упоминал кого-то из общих знакомых, печальный, с глубокой болью взгляд больного становился напряженным.

Варя, которая в последние дни уставала от ходьбы, сидела на Машенькиной койке, сложив руки на большом животе, и тоже прислушивалась. Машенька, наклонившись над тумбочкой, звякала склянками — приготавливала лекарство. Казалась она еще более худенькой, чем прежде, и можно было только удивляться, откуда в ней столько сил. Любой другой человек едва ли бы выдержал то, что свалилось на ее плечи. Ей же — и постоянная тревога за жизнь любимого человека, и бессонные ночи — словно все было нипочем.

Упоминание об Емельянове, о его выступлении в фабричном училище не произвело на Машеньку никакого впечатления. Но когда Федор сказал, что вместо Роговича приехал новый губернатор, она насторожилась: уж не получил ли Рогович отставку за бесчинства, творимые черной сотней?

— Не понимаю, зачем упорствовать, — раздраженно сказала Варя в ответ на рассказ Федора о том, что рабочие решили продолжать забастовку. — Никогда такого не будет, чтобы мастеровых допустили управлять фабрикой. Надо же понять это!.. Если даже вооружится весь город, все равно ничего не достигли бы. Потому что у правительства есть войска. Пришлют солдат, и опять начнутся убийства. Жертвы, жертвы из года в год — все это становится страшным. Но главное, бесполезно… Сколько на моей памяти арестовано людей, у скольких загублена жизнь. А чего добились? То же, что и было…

— Ты просто не у места завела этот разговор, — как можно мягче попытался Федор остановить ее. — И вообще нельзя тебе…

— Конечно, нельзя! Ничего нельзя!.. Каждый день ждешь худшего. Надоело!

Федор пристально смотрел на нее, жалел. Сам он старался не думать, что ожидает его впереди. Варя же строила самые мрачные предположения. «Я хочу, чтобы ты был всегда рядом. Как все женщины, я хочу иметь свою семью». — «У меня одно желание, чтобы ты была счастлива». — «Да, но ты ведешь себя так, что когда все это кончится, тебя снова отправят в тюрьму». — «Я не знаю, чем все это кончится, и не знаю, как вести себя по-другому».