1812. Фатальный марш на Москву - Адам Замойский

В Майнце Наполеон дал смотр войскам и принял великого герцога Гессен-Дармштадтского и князя Анхальт-Кётена, прибывших засвидетельствовать ему почтение. В Вюрцбурге, где император остановился на ночлег с 13 на 14 мая, он нашел короля Вюртемберга и великого герцога Баденского, ожидавших государя как вернейшие из вассалов.

16 мая Наполеона приветствовали король и королева Саксонии, выехавшие встречать высокого гостя. Вместе они тем же вечером с триумфом вступили в Дрезден в свете факелов, под грохот орудийного салюта и колокольный звон. Следующим утром lever [утренний выход] императора французов почтили своим присутствием князья Саксен-Веймара, Саксен-Кобурга и Дессау. За всем этим последовала торжественная месса (было воскресенье), на которой присутствовал весь двор и дипломатический корпус. Наполеон не поленился особо поприветствовать представителя России. Позднее в тот же день в Дрезден прибыли королева Вестфалии и великий герцог Вюрцбургский, а назавтра – император Австрии Франц с императрицей. Спустя несколько дней приехал и Фридрих-Вильгельм Прусский с сыном, кронпринцем.

Наполеон, охраняемый больше саксонскими, а не французскими часовыми, расположился в королевском дворце, который любезно освободил для него Фридрих-Август. Хозяином был император французов, он и диктовал этикет, обращаясь с королем Саксонии и императором Австрии как с гостями. В девять часов Наполеон устраивал ежеутренние lever — такой демонстрации могущества Европа не видела столетиями. На церемонии присутствовали австрийский император и все германские короли и князья, «почтение коих к Наполеону превосходило любое воображение», как выразился Бонифас де Кастеллан, тогда двадцатичетырехлетний капитан и адъютант генерала Мутона{143}. Затем император французов вел их поприсутствовать при toilette (туалете) Марии-Луизы. Они наблюдали ее за выбором из поразительной коллекции ювелирных драгоценностей и parures (украшений), которые она примеряла и поочередно отвергала, и вдруг предложила одно из них едва ли превосходившей ее возрастом мачехе, императрице Марии-Людовике, и та чуть не закипела от стыда и гнева. Она ненавидела Наполеона как выскочку, к тому же тот много лет тому назад сбросил ее отца с трона Модены. Отвращение только усиливалось смущением и негодованием, ощущаемыми ею посреди всего этого великолепия, поскольку жалкое финансовое состояние австрийского государства не позволяло даже императрице иметь много украшений, да и те выглядели безделушками по сравнению с бриллиантами Марии-Луизы.

Вечером всем предстояло обедать за столом Наполеона, вкушая яства с блюд сервиза из позолоченного серебра, подаренного Марии-Луизе на свадьбу горожанами Парижа, каковой французская императрица не поленилась захватить с собой. Приглашенные лица прибывали в гостиную в обратном порядке старшинства, при этом о каждом докладывал глашатай, начиная с менее знатных особ. Затем следовали разные герцоги и короли и, как кульминация, – их величества император и императрица Австрии. Когда все монархи и владетельные князья собрались, дверь в очередной раз снова распахнулась, и в зал вошел Наполеон, о котором объявили всего одним словом: «Император!» Только один он из всех собравшихся не снимал шляпы.

Для некоторых из присутствовавших, тех, кто был годами постарше, и в особенности для императора Франца, в происходящем должно быть наличествовал некий сюрреалистический элемент. Не прошло и двадцати лет с тех пор, как его сестру, Марию-Антуанетту, с позором приволокли на эшафот и обезглавили на потеху парижской толпе, и вот теперь продукт французской революции не только командовал тут всеми, но и породнился с ним, сделавшись зятем, членом августейшего семейства. За обедом как-то вечером разговор коснулся темы трагической судьбы Людовика XVI. Наполеон выразил сочувствие, но также и упрекнул «бедного дядю» за недостаток твердости{144}.

Пребывание императора французов в Дрездене сопровождалось балами, банкетами, театральными представлениями и выездами на охоту. Конечно, подобные вещи являлись обычной данью традиции и вежливости, но выступали вместе с тем и в качестве части хорошо оркестрованного спектакля демонстрации власти. «Наполеон был и в самом деле богом в Дрездене, королем среди королей, – так описывал церемонии один очевидец. – То, вне всякого сомнения, был высочайший момент его славы: достигнуть большего, чем достиг он, казалось невозможным». Наполеон играл мускулами перед всем светом и желал, чтобы все сидели, смотрели и мотали себе на ус. С одной стороны он хотел напомнить своим немецким и австрийским союзникам об их подчиненной роли. Но – куда важнее – император продолжал надеяться, что у Александра не выдержат нервы, и, увидев себя в изоляции перед лицом такой мощи, царь все-таки согласится договариваться.

Для большинства подобный исход дела казался самым вероятным. «Знаешь ли, как много людей не верит, что будет война? – писал 18 мая принц Евгений своей беременной жене из Плоцка на Висле. – Они говорят, войны не случится, поскольку сторонам нечего взять друг у друга, а потому все закончится переговорами». Секретарь Наполеона, Клод-Франсуа Меневаль, отмечал «чрезвычайное нерасположение» к войне у своего патрона{145}.

Наполеон давно убедил себя, будто Александр попросту позволяет окружению манипулировать собой, и что если бы только удалось поговорить с царем напрямую или через какого особо доверенного посредника, третью сторону, они бы пришли к соглашению. Поэтому император французов отправил к царю посла для специальных поручений. Для такой тонкой и, как он считал, чрезвычайно важной миссии Наполеон выбрал одного из адъютантов, графа Луи де Нарбонна.

Пятидесятисемилетний генерал Нарбонн успел в свое время, на ранней стадии революции, побывать военным министром, затем эмигрантом и послом Наполеона в Вене. Он славился как человек широко образованный, обладавший отменным вкусом к литературе и питавший особый интерес к дипломатии эпохи Возрождения, в вопросах которой разбирался как завзятый эксперт. Графа повсеместно считали внебрачным сыном Людовика XV, и он просто очаровывал всех элегантностью и грацией, присущей аристократам времен «старого режима». Если уж кто и сумел бы вызвать доверие в Александре, так только один Нарбонн.

Но Наполеон обманывал себя. Даже пожелай Александр того, все равно не смог бы вести с ним переговоры. «Поражение при Аустерлице, разгром при Фридланде, Тильзитский мир, заносчивость французских послов в Санкт-Петербурге, пассивное поведение императора Александра I в свете политики Наполеона – то все были глубокие раны на сердце всякого русского, – вспоминал князь Сергей Волконский. – Отмщение и еще раз отмщение – вот какие чувства пылали во всех и в каждом». Даже если он и преувеличивал силу и масштаб распространения подобного рода настроений, они, несомненно, начинали завоевывать позиции, подогреваемые популярной литературой, которая пестрела примерами героев-патриотов России в прошлом. «Подъем национального духа проявлялся в словах и делах при первой возможности, – писал Волконский. – Во всех слоях общества была только одна тема для разговоров, в сверкающих позолотой салонах высших кругов, в констатирующей с ним простоте казарм, в тихих беседах между друзьями, за праздничными обедами и вечерами – об одном и только об одном говорили все: о желании войны, о надежде на победу, возвращении достоинства страны и славы самого имени России»{146}.

Читая письма и воспоминания русских дворян в то время, поражаешься, что никто – похоже, ни один человек – не хотел сказать доброго слова в адрес облеченных властью, о ком бы ни шла речь, о гражданской администрации или об армии. В строках этих слышны отзвуки риторики, направленной против засилья «инородцев» в стране, сетования в отношении «испорченности», франкмасонства, «якобинцев» и прочих «ересей», которые только приходили на ум. Недовольство в значительной степени концентрировалось на фигуре Сперанского, которого от всей души ненавидела великая княгиня Екатерина с ее двором, а также и большинство дворянства, затаившего на него злобу за введение квалификационных экзаменов для желающих занимать посты на государственной службе и страшившихся вероятных намерений его дать волю крепостным. «Стоя рядом с ним, я всегда чувствовал серное дыхание, а в глазах его блистали синеватые огоньки преисподней», – подмечал один современник{147}.

В феврале 1812 г. Густав Мауриц Армфельд, швед по национальности и один из военных советников Александра, при участии министра полиции, Александра Дмитриевича Балашова, замутил интригу с целью выставить Сперанского как лицо, поддерживающее тайные сношения с французами (тот и в самом деле переговаривался с Талейраном по приказу Александра). В то же самое время пошел слух, будто бы полиция раскрыла заговор, затеянный Сперанским с намерением вооружить крестьян и призвать их выступить против господ.