Для читателя-современника (Статьи и исследования) - Иван Кашкин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
1 См. стр. 212. - Ред.
В годы машиноборческих настроений, охвативших американскую интеллигенцию, и огульного отрицания ею "машинного века" стихи его полны восхищения перед созидательной и организующей ролью машины и завода и в то же время с яростным негодованием обличают тех, кто машину обращает во зло, в орудие эксплуатации. Сэндберг знает цену человеческого труда. Увлечение заводом и машиной не заслоняет для него рабов конвейера; его любовь к прерии не заслоняет нищеты разоряемого фермера.
Целое десятилетие Сэндберг был ведущей поэтической фигурой передовой американской поэзии, группировавшейся вокруг журнала "Массы". Это были его героические годы. Но скоро, в годы просперити, сказалась его нестойкость, раздробленность восприятия, нечеткость мышления. Сэндберг стал яростно искать исчерпывающих ответов на возникавшие проклятые вопросы. Не находя их, он стал впадать в отчаяние перед мнимо неразрешимым, стал теряться в мистическом пессимизме своих последних книг ("Доброе утро, Америка", 1928, и др.), наконец, надолго покинул свой боевой пост поэта для работы в побочных жанрах.
То, что Сэндберг только замкнулся, а не порвал окончательно со своим демократическим и боевым прошлым, показывает любовное внимание, с которым он собирал народные песни и баллады для своего сборника "Мешок американских песен".
Третий из поэтов "Большой пятерки" - Эдгар Ли Мастерс - известен как автор одной книги: "Антология Спун-Ривер".
Трудно сейчас полностью оценить значение и общественный резонанс этой книги. Задолго до Мастерса, еще в конце XIX века, Э. А. Робинсон написал ряд сатирических портретов обитателей провинциального городка Тильбюри-Таун, но тонкие, психологически заостренные, типизированные образы Ричарда Кори, Минивера Чиви и других современников не скоро дошли до сознания американской читающей публики. О них вспомнили уже после успеха "Антологии Спун-Ривер". Книга Мастерса пришлась больше ко времени. Ее появление совпало с крахом демократических иллюзий "мелкого человека". Казалось, что найдена форма большой сюиты перекликающихся биографий или галереи портретов, которые должны были на первых порах заменить синтетическую картину современности. Казалось, что с помощью ее можно было охватить все многообразие американской действительности, не обращаясь к традиционной форме многотомного романа.
Конечно, сама по себе "Антология" была лишь толчком, но, очевидно, почва была настолько подготовлена, что, как только распахнулись перед читателем ворота кладбища Спун-Ривер, американская литература покрылась сетью всякого рода кладбищ: кладбище Уайнсбург, Огайо - Шервуда Андерсона, кладбище главных улиц Гофер-Прери и Зенитов - в романах Синклера Льюиса и позднее аналогичные кладбищенские галереи биографических этюдов Теодора Драйзера, кладбище контор Уолл-стрита - Натана Аша, кладбище писательских репутаций в памфлете "Деньги пишут" Эптона Синклера, а еще позднее кладбище "погибшего поколения" - Э. Хемингуэя.
"Антология Спун-Ривер" имела в Америке успех, неслыханный для поэтического произведения. За три года она разошлась пятидесятитысячным тиражом, о ней были написаны десятки статей, хвалебных и поносящих. Ее сравнивали с "Человеческой комедией" Бальзака, с эпопеей Золя, с романами Стриндберга, даже Достоевского. Ее называли по-разному. Но эта портретная галерея, этот альбом типов американской провинции по праву может быть назван "Американской комедией". Ее злобно критиковали как книгу плоскую, скучную и прежде всего безнравственную. Она была переведена на немецкий, французский, итальянский, испанский, шведский, датский языки. Книга Мастерса была сигналом того, что и у рядового американца раскрылись глаза, что он понял внутреннюю лживость тех демагогических мифов, на которых покоилась американская действительность. Были взяты под сомнение и прочность бытового уклада, и незыблемость моральных устоев, и "совершенство американского государственного строя", и "непогрешимость его законов":
ХОУД ПЭТТ
Здесь я лежу возле гробницы
Старого Билла Пирсола,
Который разбогател, торгуя с индейцами, а потом
Использовал закон о банкротстве,
После чего стал вдвое богаче.
А я, устав от труда и нищеты
И видя, как богатеют Билл Пирсол и прочие,
Однажды ночью ограбил проезжего у Прокторс-Гроув,
Причем убил его невзначай,
За что был судим и повешен.
Для меня это тоже было банкротство.
Так, каждый по-своему испытав на себе силу закона,
Мирно спим мы бок о бок.
ГАРРИ УИЛМАНС
Мне только что исполнилось двадцать один,
Когда Генри Фиппс, попечитель воскресной школы,
Произнес речь в Оперном зале Биндла.
"Честь знамени должна быть ограждена, - сказал он,
Все равно, оскорбит ли его варварское племя Тагалога
Или могучая европейская держава".
И мы криками приветствовали его речь и знамя,
Которым размахивал оратор,
И я пошел на войну, вопреки воле отца,
И следовал за знаменем, пока его не водрузили
Над нашим лагерем на рисовых полях близ Манилы,
И мы криками приветствовали его.
Но там были мухи и ядовитые змеи,
И там была гнилая вода,
И жестокий зной,
И протухшая, вонючая пища,
И запах ровика позади палаток,
Куда солдаты ходили оправляться.
И там были проститутки, зараженные сифилисом,
И всякое скотство - и наедине и друг с другом,
И ссоры, и ненависть, и разложение,
И дни в проклятьях, и ночи в страхе
Вплоть до самого часа атаки по гнилому болоту,
Вслед за знаменем,
Когда я упал с простреленным брюхом.
Теперь реет знамя над моей могилой в Спун-Ривер.
Знамя! Знамя!
ДЭЙЗИ ФРЭЗЕР
Кто скажет про редактора Уэдона,
Что он внес в городскую казну хоть цент из того,
Что получил за поддержку кандидатов на выборах;
Или за рекламирование консервной фабрики.
Чтобы залучить акционеров;
Или за сокрытие правды о банке
Накануне злостного банкротства?
Кто скажет про городского судью,
Что он помог кому-нибудь, кроме железной дороги
Или банкиров? А достопочтенный Пийт
и достопочтенный Сибли
Дали они хоть цент из того, что заработали своим молчаньем
Или поддакиваньем мнению тузов
При постройке водопровода?
А я, Дэйзи Фрэзер, которую сопровождали
По улицам смешки и улыбки,
И покашливанья, и возгласы: "Смотри, вот она",
Никогда не уходила из камеры судьи Арнетта,
Не внеся десяти долларов и судебные издержки
В школьный фонд Спун-Ривер.
Литература еще не способна была дать четкий анализ происходящего и наметить новые пути. И все же, несмотря на слепоту радикалов, поток радикально-демократических обличений, с которыми перекликалась книга Мастерса, сыграл свою положительную роль. Похоже было, что на теле американской демократии вскрылся злокачественный нарыв, который уже раз прорывался в конце XIX века в творчестве так называемых "разгребателей грязи", затем снова затянулся и снова лопнул, сигнализируя сепсис, стойкое отравление организма.
Не говоря уже о большом успехе "Антологии Спун-Ривер", влияние ее можно отметить также в творчестве Шервуда Андерсона, Драйзера, даже в серии бостонских портретов Т. С. Элиота.
Четвертый поэт "Большой пятерки" - Роберт Фрост - избрал своей основной темой быт и природу умирающей земли, приглушенные и скромные трагедии теснимой и разоряемой городом деревни Восточных штатов.
Фрост, как и Сэндберг, ближе других поэтов стоит к народу.
По форме, по спокойному течению традиционного белого стиха его лучшие вещи - это отголоски деревенской идиллии, столь привычной у английских поэтов-реалистов, но тон Фроста обычно таков, что их можно назвать только "трагическими идиллиями". "Одиночество, молчаливое медленное самоубийство, острые психические расстройства, неудачи" - вот что кроется за деревенскими идиллиями Фроста. Основной тон их - это угрюмый "ужас под сурдинку".
Наконец, последний из "Пятерки" - Вэчел Линдзи - шел своим своеобразным путем, он внес в американскую поэзию темы и ритмы негритянского фольклора и кипучей, шумливой американской жизни.
СИМОН ЛЕГРИ
(Негритянская проповедь)
Симон Легри был очень богат.
На полях лучший хлопок, при доме сад.
И резвые кони, и тучный скот,
И свора гончих у крепких ворот.
В кладовой у Легри чего только нет:
Колдовские книги, мешки монет
И кроличьи лапки - защита от бед.
И все-таки он пошел к черту.
На медных пуговицах сюртук,
Плеть в кармане кожаных брюк,
Бычья шея, и клинышком вниз
Бородки козлиной клок повис.
Как кровь рубашка, и страшный рык,
И в пасти зловонной единственный клык.
Он негра замучит, другому грозит
Такой у Симона был аппетит.
Работой морил он бедных людей,
Кулаком сокрушил он немало костей,
