Будни и праздники - Николай Бондаренко

Серафима Евгеньевна молча взяла письмо из его рук.

«Дорогая бабуля, здравствуй! Спешу сообщить о нашей общей радости: я — студент университета имени Ломоносова. Ура! Среди поступивших медалистов все золотые, только я серебряный. И, честно говоря, вывезло меня знание французского языка — профессор даже удивился «превосходному», как он выразился, знанию предмета, проявленному твоим внуком. Спасибо тебе!

Находясь вдалеке, я многое вижу другими глазами. Потому хочу — нет, это не то слово! — обязан сказать, что если бы это было в моих силах, начал бы все сначала, чтобы избавить тебя от многих обид. Но ничего! Жизнь продолжается. Окончу учебу, будем жить вместе — и все пойдет по-другому…

А пока, бабуля, давай сделаем так: я считаю, что письма, в которых буду сообщать самое важное, должна читать лишь ты. Адресовать их буду Вере Андреевне для тебя. Думаю, что это удобней, чем «до востребования». Впрочем, сообщи — как тебе лучше.

Ну, пока все. Привет всем моим друзьям. Прости за короткое послание — очень некогда. Крепко целую. Твой внук».

…Денис Петрович никак не мог уснуть. В комнате было темно — казалось, что она безгранична. Рядом молча лежала Серафима Евгеньевна. Денису Петровичу показалось, что она плачет. Действительно, когда по комнате поплыл свет от фар развернувшейся на улице автомашины, он увидел ее крепко сжатый рот и слезы, сверкнувшие на щеке. Ему стало не по себе: очень редко он видел жену плачущей!

Начинался дождь: по крыше словно бегал быстрый зверек, мелко и четко постукивая железными коготками. В передней мерно тикали «ходики», вскрипывая с каждым взмахом маятника.

Стараясь думать о приятном, Денис Петрович вспомнил, что скоро переезжать в другую — новую, полностью благоустроенную квартиру. Но на сей раз даже это с нетерпением ожидаемое событие показалось не столь уж важным. Тягостное чувство человека, забывшего что-то очень важное и безуспешно пытающегося вспомнить, завладело им. Он приподнялся, злобными толчками взбил подушку, снова улегся. Внезапно заболела поясница. «Старость, черт бы ее побрал!» — тоскливо подумал Денис Петрович. Понимая, что теперь долго не уснуть, он остался лежать с открытыми глазами.

Дождь перестал стучать. Денис Петрович знал, что жена тоже не спит. Но она молчала и даже не шевелилась. Лишь бесстрастно тикали в тишине передней старенькие часы Веры Михайловны, отсчитывая беспощадно судящее время.

ЗА СТЕНОЙ

Двухэтажный дом, в котором я временно остановился, хранил следы многих десятилетий, прошедших через него. Это был осколок давно исчезнувшего уездного городка — с вычурным фасадом, высокими узкими окнами и облупившимися амурами, животики которых выставились над мрачноватым подъездом.

Я приходил усталый. И чуть ли не каждый день, едва открывал дверь, как музицирование за стеной начинало бить по голове. Стены дома, источенные временем, перестали служить преградой для звуков. Поэтому бренчание пианино в соседней квартире раздавалось столь явственно, словно находилось оно возле самого уха. Репертуар выдерживался с неизменным постоянством — несколько цыганских романсов, песенка «Как много девушек хороших», танго «Брызги шампанского», фокстрот «Риорита» и старинный вальс «Амурские волны» А также еще что-то, столь же древнее — что именно, сейчас уже не помню… Это однообразие, в сочетании со стонами расстроенного инструмента, сначала вызывавшее обычное раздражение, через непродолжительное время превратилось в подлинную пытку.

Я знал, что за стеной проживает женщина, однако еще не встречался с ней, ибо поселился здесь недавно. Впрочем, не был знаком и с другими соседями. Кроме домкома — суровой женщины, два или три непродолжительных разговора с которой заключались в том, что она напоминала мне о необходимости прописаться, а я обещал сделать это в ближайшее время.

Таким образом, конкретных сведений о «музыкантше» за стеной не имелось. Но озлобленное воображение рисовало ее так: перезрелая девица с прыщавым лбом, высокомерно-обиженным выражением глупого лица и папильотками в травленных перекисью волосах…

А жить становилось совсем невмоготу. Возвращаясь вечером, я боялся открыть дверь комнаты, почти со страхом предвкушая дребезжащие аккорды мелодии, которые недавно нравились мне самому, но повторяясь изо дня в день, да еще в скверном исполнении, стали нестерпимыми, даже ненавистными.

Прекратить эти упражнения казалось невозможным. Несколько раз я порывался объясниться с «музыкантшей» начистоту, но по понятным соображениям, хотя и с большим трудом, удерживался от этого. Что же делать? Сообщить в милицию? Подать в суд? Нелепо… Обращение к помощи домкома исключалось — я избегал встречи с нею.

Однако всему есть предел!

…Тяжелым влажным паром дымилось начало апреля. Пригреваемые неярким, но уже теплым солнцем, на карнизах плавились сосульки, роняя прозрачные и длинные капли. Снег превращался в серую жижу — прохожие испуганно шарахались от дороги, когда мимо проносились автомашины, взметавшие смешанную со снегом грязь…

Всем известно, как легко простудиться в обманчивый период потепления, когда особенно хочется распахнуть пальто и всей грудью, всем существом впитывать всегда неповторимый дух весны!

Я заболел. День провел в сумрачном состоянии. К вечеру стало так плохо, что я едва добрался до квартиры, и с единственным желанием лечь открыл дверь. В комнате стояла благостная тишина. Не зажигая света, я подошел к кровати и…

В тот же момент, будто только меня и ждали, за стеной что-то гукнуло, заскрипело и в ужасных дребезжащих, бренчащих, бьющих по оголенным нервам звуках закувыркалось подобие песенки «Скажите, девушки, подружке вашей…»

Дрожа от озноба, я почти бегом направился в соседнюю квартиру, готовый убить неугомонную тупицу!.. Да — сейчас я знал, что такое хватающая за сердце ненависть!

Постучав, но не ожидая ответа, я ворвался в незапертую дверь.

Испуганно приподнявшись из-за облупленного пианино, полуоткрыв рот, словно собираясь закричать, на меня смотрела старая женщина в очках. Она была высокой и худой. Наброшенный на острые плечи ветхий платок белизной подчеркивал пергаментную кожу старческих рук, опущенных на клавиши.

Но мне было все равно… Злоба требовала выхода!

— Еще долго собираетесь издеваться? — спросил я, стараясь говорить спокойно, однако сразу сорвавшись на крик. — Это подло! Понимаете?! До каких пор можно вас терпеть?

Старуха поднималась со стула, словно вырастая. Она молчала. А я, вздрагивая от негодования и озноба, не хотел — да и не мог — остановиться.

— В таком возрасте пора утихнуть и другим дать покой! «Скажите, девушки, подружке!» «Танец маленьких лебедей»! «Цыганочку» бацает! Веселье колесом!

— Что… что вы говорите? Замолчите… Сию минуту!.. — пронзительно закричала старуха.

Дергая головой, она несколько раз то размыкала, то смыкала рот — и легко, будто сломанная сухая ветка, упала на стул. Ее кулачки ударили по клавишам. Какая-то струна в утробе инструмента заныла тоненько и протяжно. Старуха, как бы в горестном изумлении, не отрывала от меня взгляда. Потом уронила голову на костлявые руки — и плечи ее затряслись…

Я погас, словно задутая ветром спичка. Отведя глаза от старухиной головы, я увидел на стене портрет в позолоченной рамке, сделанный, очевидно, с увеличенной фотографии-пятиминутки. Светлые отчаянные глаза молоденького лейтенанта смотрели на меня в упор неумолимо и сурово.

Старуха не поднимала лица. Соскользнув с ее плеч, платок упал на пол. Я хотел поднять его, но струна, все еще звучавшая в глубине пианино, почему-то остановила меня. Ее затухающий стон казался продолжением старческого плача…

Я вышел, тихо притворив дверь.

Прошло несколько дней. Все это время за стеной царила тишь. Пару раз старуха пыталась что-то наиграть, но сразу прекращала. Я почти поправился, когда, коротко постучавшись, в комнату вошла домком. В правой руке она держала красную папку — нечто вроде гетманской булавы.

— Говорите прямо — прописываться будете? Или нет? — с места в карьер осведомилась она.

Я взглянул на громоздкую фигуру женщины, заполнившую дверной проем. И промолчал, ибо задерживаться на этой квартире не собирался.

— Язык откусил? — грубо заметила гренадерша. — Жаль, что не раньше. Перед тем, как вздумал со скандалами врываться!

— Прошу выражаться сдержанней, — одернул я.

Домком побагровела.

— Сдержанней? Имеешь нахальство об этом заявлять?.. За что человека обидел?

— Вы неправильно информированы, — попробовал урезонить я. — Просто…

— Просто и котята не родятся, — грубо оборвала гренадерша. — У вас нигде сложностей нет! Которые, когда война шла, возле мамкиного подола ползали… А у нее сын в боях погиб! Будь он жив, ты небось такую прыткость бы не проявил!