Восточные сюжеты - Чингиз Гасан оглы Гусейнов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Но как вы объясните его частые перемены работы? Эти бесконечные уходы по собственному желанию, причем иногда с очень перспективной, увольнения? Никак не скажешь, что все шло у него гладко. Ни трений, ни серьезных недовольств. Это очень важно, поймите, Мамед!
— Недовольства были… Но они так мелки, что из-за них вряд ли надо было обрывать жизнь.
мелки?! ну-ну, выкладывай!
— Ну, а все же. Каков был он как социальная личность? Взгляды его на жизнь? Его гражданский облик, а?
— вот-вот! немедленно изложу!.. эх вы, не там ищете, следователь!
— ?!
— а может, и там, не знаю.
— Представьте себе, он был озабочен будущим Морского больше, чем собственными невзгодами.
— В каком смысле?
— Захламили, говорит, прекрасное наше море тоннами ржавого металла, сгубили и море, и рыбу, и никому нет дела до завтрашнего дня.
— А вы? Что же вы ему ответили?
— Я ему нарисовал картину будущего, когда на Морском иссякнет нефть. Сказал, что здесь будет не груда ржавого металла, а музей-пляж.
— А нефтяные загрязнения как?
— И он мне об этом. А я тут же сочинил о проекте моментальной очистки моря от нефтяной пленки. Мол, целый институт разрабатывает. И просто, и никаких затрат — водят, как прожектором, по поверхности моря особым лучом, и пленки как не бывало. И рыба плодится на славу: загорай, дыши, ешь осетрину на вертеле!
— И он поверил вашему розовому будущему?
— Почему бы и нет?
— А на самом деле как? Что вы сами думаете о будущем вашего Морского?
— Я же рассказал вам.
— И никаких пятен?
— Металл-то ржавеет, говорит мне Гюльбала. Увы, говорю ему, с этим трудно бороться. Но не вся труба ржавеет! То, что под водой, и то, что над водой, уберечь еще можно, но беда в том, что ржавеет та часть, которая постоянно на стыке воды и воздуха. Отлив — высыхает, прилив — мокнет. Но кто придумает лучи, тому нетрудно и эту задачу решить.
— Я слышал о вас двустишие-экспромт.
— И это вы знаете… Просто мое имя легко в рифму ложится, вот и сочинили.
— Вы сказали о невзгодах. Не зря ведь он вас ждал! Может, крах тестя?
— Не думаю.
— Я заметил, что жена Гюльбалы не очень горевала.
— Ей своего горя достаточно.
— Может, разрыв отца и матери? Он, кажется, поддерживал сторону матери.
— и писал на отца анонимку!
— ?!
— даже убить его хотел!
— !!
— И в то же время был дружен с новой семьей отца, очень был привязан к… как ее зовут? Рена, кажется.
— Это вы спрашиваете или утверждаете?
— Как я могу утверждать?
— Тогда спросите об этом у них самих — у Хасая и его молодой жены.
— Я и собираюсь. Кстати, могу позвонить при вас, знаете телефон Хасая?
— А он в вашей книжечке.
— Мне Хасая Гюльбалаевича… Следователь Саттар Макинский… Не Бакинский, а Макинский, от слова Маку, деревня есть такая… Записывайте, буду ждать. Хасай занят, как освободится, немедленно позвонит сам. И очень скоро. И все же. Вы считаете, что можно поддерживать сторону матери и в то же время дружить с новой женой отца?
— А вы непременно повидайтесь с Реной.
— Идеал женщины и человека?
— Как же! Неземное создание! Сама красота!
ждет и не дождется она вас!
Мамиш то замкнут, то серьезен, то иронизирует. И не поймешь, где он настоящий.
И тут позвонил Хасай. Телефонный разговор получился кратким: Хасай не приедет, он пошлет машину за следователем, Саттаром-муэллимом, как почтительно назвал его Хасай, и привезут его к ним. Следователь мог настоять на своем, но не стал. Пусть будет, как хочет того Хасай.
Итог разговора с Мамишем уместился в несколько фраз, но в душе Саттара осадок недоговоренности — Мамиш ускользал и даже его твердый ответ на главный вопрос — несчастный случай — показался Саттару неискренним. Придется вернуться к Мамишу, когда замкнется круг.
Хасай провел Саттара в дальнюю комнату, и первое, что увидел Саттар, это словно вымершую квартиру и большие серо-черные круги под глазами у Хасая. Весь его облик — безутешное горе: и огрубевший от слез голос, и влажно-грустный взгляд, и седая щетина на небритых щеках.
— Да, да, — говорил Хасай, избегая взгляда Саттара и будто стыдясь своей слабости, — это мы сами виноваты, нас и судить мало, не удержали, не уберегли нашего Гюльбалу. Раздражительным он стал, а мы, ай какие мы жестокие, не люди, а звери, дразнили его, масло ему в огонь лили и лили… Как вспоминаю нашу последнюю с ним встречу вот здесь, у меня в квартире, редкий, прекрасный вечер был, сидели всей семьей, всем родом, и братья мои, и дети моих братьев, Мамиш, племянник мой, а Гюльбала… Что ни слово, раздражается, а мы его отовсюду пинком, загнали колкостями своими, как измывались, а нам бы ласково с ним, мне, старому дураку, извините, стукнуть бы кулаком по столу, заткнуть всем рты, обнять Гюльбалу… Так нет же, со всех сторон на него набросились, он нам раз, а мы ему сто, взвинчивали и взвинчивали его. Пил, а отчего, почему, не задумались, не спросили… Очень много пил он в последнее время, и в ту ночь они с Мамишем тоже пили, и в семье нелады, прогнал жену.
— Но он был трезв, — перебил его Саттар, — когда (поискал, как сказать) случилось несчастье.
— То есть? — не понял Хасай. — Но Мамиш с ним в ту ночь пил!
Это уже говорил другой Хасай.
— Мамиш да, пил, но Гюльбала не притронулся к напиткам.
— Значит, пил до прихода Мамиша, какая разница?
— Экспертиза показала, Хасай Гюльбалаевич, что Гюльбала в момент смерти был трезв.
— Что вы хотите этим сказать? — насторожился Хасай. — Как бы то ни было, но
