Новый Мир ( № 5 2008) - Новый Мир Новый Мир

Паровоз, выпуская аккуратный коричневый дым из толстой черной трубы, исчезает за склоном горы. Прости меня, дорогой соавтор. Продолжим ночное бдение над беспомощным телом усопшего. Протяни мне бутылку “Джеймсона”.

Винография: как уже было сказано, “Джеймсон”, из горла, в темноте,

как и положено заслуженному ирландцу.

Вот бутылка “Джеймсона Джойса”.

А вот перевод-переклад песни за распитием оной:

Тим Финнеган жил на самом углу

Справа налево немного вбок

В левой руке он имел кочергу

А в правой руке он держал скребок

Он был простой печник-штукатур

Любил он выпить не хуже всех

Любили его за ту простоту

А выпить так выпить ей-богу не грех

Пляши на поминках на трех половинках

Тряси половицы мети весь пол

Махай скамейкой прихлопни крышкой

Под стулом прыгай вали под стол!

Далее зри: Джеймс Джойс. Из Финнеганова Уэйка. Изоклал российскою азбукой Анри Волохонский12. Есть там и о беспомощности: “Как-то раз находясь меж наших дурней в безнадежно беспомощном опьяненьи сей рыбояд попробовал поднести к ноздрям мандрынову корку но икота вызванная вероятно первычкой к глоттальной паузе привела к тому что он с тех пор постопоянно цвел благоухая как цедра кедра как цитра у источника сидра на высях лимонных на горах ливанских. О! Эта низость превосходила все пределы возможного углубления! Ни любимая огненная вода ни первейший первач ни палящий глотку джин ни даже честное квасное пиво ее не одолевали. О милый нет!”

Не хочешь зреть — сиди себе слушай. “Джойс”. На сей компактной пластине тот же Генрих Бурлак, Бурлак-Волочильщик, читает под электропогудки стихиру на смерть и воскресение Тима Финнеганова, а под-гуживают ему волков и теодоров сыны. Помнишь небось, моравийский Кухулин, что не взяла Тимофея смерть? Приперлась, довольная, на поминки, ан нет — напились, запустили бутылкой в Мишку Малого, увернулся Мики Малони, сосудец спикировал во гроб. Окропило вйской покойничка. И восстал он из домовины, крича: “Меня, вашу так, и смерть не берет!”

Из дневника. 31 декабря 2001

Пью “Блэкпул”. Вполне достойное шотландское виски. Приятный кофейный привкус без разоблачающего послевкусия. Благородный столбняк без похмелья.

Слушаю Хендрикса. Неделю. Целую неделю. Звуковое каскадерство.

Куда он летит?

Слушал школьником на “Ригонде”. Слушаю сейчас. Вопрос один.

Куда?

Запыхавшийся марафонец — за полчаса до конца света. Вы не в курсе? Вы не получили “Любовное послание”?

12 “Мишин журнал”, 1999, № 58, стр. 295 — 303.

Уход басиста, его возвращение в прежнюю команду явно не связаны с творческими расхождениями или коммерческими проблемами. Из трех “экспериментаторов” у него единственного нормальные глаза. И со вкусом подобранные ботинки.

Просто не выдержал. Не выдержал скорости. (“Да ну вас с вашей психоделической Формулой-1!”)

Но куда, куда бежать от шагов своего божества?

В “Комнате, полной зеркал” он ускоряет сверхзвуковые запилы пением в унисон.

В “Дитя вуду” переходит на лягушачий квак.

Юный, как революция, барабанщик опережает события, боясь отстать.

Тщетно. Бег за чемпионом — в лучшем случае радость прийти вторым. Врезавшись в судью со взорвавшимся спидометром.

Оставшимся в живых — временный передых в “Красном доме”.

Но и здесь подстава.

Вместить в двадцать семь ветхозаветные семьдесят-восемьдесят, из которых многие — труд и болезнь.

Мы знаем дату нашей смерти. И скорость жизненных арпеджио подбираем под нее.

4 февраля 2002

Когда революция превратилась в классику? Битлы — в постшубертиан-цев? Горячие вмятины на асфальте от ботинок хулиганствующих подростков — в дорогу славы?

И стало видно далеко-далеко, во все концы света. Ясность замысла, отточенность жеста.

Последний Маккартни, непрекращающийся крик бегущего в пылающей одежде. “Дикой жизнью” следовало бы назвать этот, а не ранний. От чего он бежит? От смерти жены? От “сирства”? Слушать невозможно, но можно сопереживать. Пай-мальчик, противопоставлявшийся бунтарю в круглых очоч-ках, оказался самым чувствительным к торжественной кремации при жизни.

Последнего Джаггера слушать также нельзя. Но там нечему и сопереживать. Музыка для облысевших волосатых, борющихся с полнотой в гимнастическом зале. Фигура для рекламы биопродуктов.

Джонни Депп купил пальто Керуака. Биография Леннона вышла в “Жизни замечательных людей”.

Еще как уже. История настоящего. Настоящего времени совершенного вида.

26 июня 2002

“Underground. L"histoire”13 (Paris. “Actuel — Denoel”, 2001).

Собрание документов — есть ли это уже исторический труд? Подавляющее большинство материалов — фото и перепечатки статей 1960 — 1970-х годов. Краткие комментарии на полях не уравновешивают архивной громады. Единственный намек на концептуализацию в этом альбоме-книге — распределение по рубрикам:

“Андеграунд, откуда ты вышел?”;

“Фрики”;

“Революция для удовольствия”;

“Освободительные войны”;

“Утопия или смерть”;

“No Future”;14

“Андеграунд, откуда ты взялся вновь?”.

13 “Андерграунд. История”.

14 “Будущего нет” (англ.).

Странно, не вспоминается мне другое французское издание на эту тему — такого объема и так дружно отрецензированное левоинтеллигентской прессой. Междусобойчик, подарок своим, украшение стеклянного столика в гостиной?

Итога не получается. По-видимому, и не хочется. А кому интересно объявлять себя постаревшим? “Актюэль” перевоплотился в “Нову”, сор-боннские заводилы — в ювенильных политиков и философов, которым за шестьдесят.

В основе концепции лежит метафора. Но она все та же. В предисловии указаны три источника, три культурные ассоциации: “Записки из подполья” Достоевского, Французское Подполье-Сопротивление, Америка битников и их продолжателей (отсюда пиетет перед словом-американизмом).

Рассказы ветеранов лишены рефлексии, а та, что присуща давним статьям, принадлежит прошлому, не нам.

“Подполье” — погреб, гроб, могила, в котором хранится милый труп.

Переизобрести метафору!

В Сан-Франциско, пережидая в машине парад в китайском квартале,

глазея на безупречно голубое небо, на веселенькие такие китайские лавки и рестораны, из которых растут столь же веселенькие дома (некоторые из них, для вящей же развеселости, расписаны граффити), на смешной старомодный трамвайчик, тянущий свою лямку вверх по холму, я вспомнил точно такой же трамвайчик в старосветском захолустье, в островном Омими под названием Абериствит. На самом деле даже не вагончик, а фуникулер-чик, на котором ленивый турист или любопытный путешественник может подняться на гору и окинуть взглядом прекрасную панораму: справа мыс, обозначающий границу залива, над мысом летают истребители с местной авиабазы, слева и внизу — городок со своим полуразвалившимся замком, эдвардианским неоготическим колледжем, холмом, на котором прилепилось псевдоклассическое здание Национальной библиотеки, и дальше — стекло и бетон нового корпуса колледжа (а за ним еще одна стилизация — псевдотюдоровский корпус общаги, где я обитал двенадцать лет назад), а впереди — ах, впереди! — море, море, море, за которым угадывается невидимая Ирландия. Да, псевдо-сан-францисский трамвайчик вел на лучшую обзорную площадку на берегу залива Святого Георгия, этого внутреннего кельтского озера. А что было там, на горе? Заколоченные парковые павильоны, сломанные карусели. Сладко и горько было видеть их, родных братьев и сестер павильонов, качелей, каруселей, скамеек в Автозаводском парке города Горького. Нет, Автозаводского парка уже города Нижний Новгород — именно в первые десять лет по изникновению пешковского псевдонима там все пришло в столь неописуемо прекрасный упадок. В те годы я накрутил по парку сотни километров, неустанно гулял, пожирая глазами все новые и новые признаки разложения, я был взволнован и даже счастлив — вот она, новая Александрия! Вот она! Пора приниматься за “Автозаводский квартет”! Ничего, конечно, из этого не вышло, я вскоре уехал из тех мест, парк захламили киосками и кафе, истребили деревянный летний кинотеатр в сталинско-мавританском стиле, эту местную Альгамбру, увезли на свалку колесо обозрения, над аллеями и еще недовырубленными кустами акации повисла жирная шашлычная вонь, тополиную тишину осквернил разбитной ритмишко русской попсы. Все, конец. Автозаводский парк эпохи упадка сохранился здесь — за тысячи километров от Нижнего, над маленьким городком на берегу моря, и сюда можно дотащиться на забавном трамвайчике, точь-в-точь как в Сан-Франциско. Китайский парад все не кончался, я смотрел на потешные мундиры и красные фонарики и вспоминал сэлинджеровскую повесть, где кто-то из Глассов сидел вот так же в машине в тридцатиградусную жару и пережидал, когда пройдет парад, только не карнавальный, а настоящий. 1942 год. Парень мучился бронхитом (или плевритом?) и дохал так, что остальные в машине содрогались от ужаса. Не забыть бы — торс героя был обмотан пластырем, чтобы он не разлетелся в клочья от своего кашля. Но я, слава богу, не кашлял в Сан-Франциско, я был в порядке, да и компания моя была не в пример лучше. Так что я мог спокойно сидеть и вспоминать разные вещи. Вот и Абериствит вспомнил, и всю последнюю поездку в Уэльс, в нежно любимый большой островной Омими, заставленный горами и замками. И, перебирая в памяти свои валлийские перемещения, я вспомнил точное слово, обозначающее то, что влечет нас во всем этом, нет, что трогает нас — до слез, до дрожания голоса, до тайного всхлипа. Слово это — “убожество”.