Вице-президент Бэрр - Гор Видал

Леггет попытался выведать что-нибудь о Ван Бюрене, но Ирвинг сделал вид, что ничего не знает о планах вице-президента.

Фицгрин Халлек тихонько спросил меня, чем я занимаюсь.

— Работаю в адвокатской конторе.

— Все в адвокатских конторах. Но вы-то чем занимаетесь? Литературой или политикой?

— Политику я ненавижу! (А, была не была!)

— Это хорошо. — Халлек улыбнулся. — Я тоже. К тому же к народу я отношусь враждебно. Я считаю, что государственный корабль подобен обычному кораблю: если капитан хочет, чтобы плавание прошло благополучно, пусть не советуется с командой. Вот почему я за короля, любого короля, и чем деспотичнее, тем лучше. Я склоняюсь к римской церкви, потому что так спокойнее: священники целиком отвечают за ваше спасение — только за это им и платят.

Он продолжал в том же духе. Я нахожу Халлека занятным, и, хотя он вроде бы шутит, мне кажется, он вполне серьезен.

Когда мы вставали из-за стола, Халлек что-то сказал Ирвингу, и тот повернулся, посмотрел на меня и утвердительно кивнул. У двери ресторана я посторонился, чтобы пропустить знаменитостей. Но Ирвинг взял меня под руку и провел в фойе.

— Вы произвели сильное впечатление на бедного Халлека.

— Да? — пробормотал я, не понимая, почему Халлек «бедный».

— Вы так похожи на Джозефа Родмана Дрейка. Он был самым близким другом Халлека, жил с ним, работал. А потом вдруг умер. Это было почти пятнадцать лет назад, и Халлек до сих пор не может забыть его. Они были словно Дамон и Пифий, Ионафан и Давид…

Мы вышли на улицу. Халлек тряхнул мою руку и поспешил прочь.

Пока Ферпланк и Леггет говорили о политике, Ирвинг повернулся ко мне:

— Я не забыл вашего интереса к полковнику Бэрру. Хотите взглянуть на Ричмонд-хилл?

Я сказал, что очень хочу. Полковник Бэрр в Олбани, а мистер Крафт привык во второй половине дня обходиться без меня.

Я сел в открытую карету Ирвинга. Леггет и прочие нам помахали, а Леггет по-школярски подмигнул мне, будто меня вызвали к доске. Смущенный всеобщим вниманием, я сел на заднее сиденье. Великий человек кивнул джентльменам, приподнял шляпу, прощаясь с дамами, и карета затряслась по Уолл-стрит.

— Не был в Ричмонд-хилле двадцать лет. Но думаю… Кучер, стой! Стой! — Ирвинг, оказывается, умеет кричать. Кучер осадил лошадей вовремя: из остановившейся впереди кареты величественно ступил на тротуар мистер Астор в горностаях, поспевший из Европы как раз к похоронам жены. Он и сам-то чуть жив, но дела, кажется, у него идут неплохо. Ирвинг с удивительной легкостью спрыгнул на землю; я подумал было, не последовать ли мне его примеру, но остался в карете.

Они стояли в дверях Коммерческого банка, лицом друг к другу, а под ногами у них суетилось поросячье семейство. Мистер Астор слывет любителем литературы и меценатом. Леггет говорит, что он хочет купить наш город под благовидным предлогом. Для этого он нанял Фицгрина Халлека секретарем и компаньоном, и тот поселился в его доме. Работа Халлека — следить за тем, чтобы о мистере Асторе уважительно писали в газетах.

Попрощавшись с Астором, Ирвинг пошел к карете, медленно, как и подобает великому и грузному человеку.

— Мне нужен совет по финансовым вопросам. — Он откинулся на сиденье и вздохнул. — Я питаю слабость к денежным операциям. Результаты всегда убийственные. Бедный, верней, богатый мистер Астор пытается мне помочь. Вы знаете, он стал хозяином Ричмонд-хилла после того, как полковник Бэрр его потерял. Дело в том, что с разделения поместья на участки и началось процветание Астора в Нью-Йорке. Как, кажется, просто, а? Взял и нажил состояние.

Ирвинг много говорил о домах, о собственности и деньгах. Я слушал внимательно. Мне не верилось, что я единственный собеседник знаменитого человека, которого узнавали, с которым здоровались люди в городском парке, высыпавшие погреться на робком апрельском солнышке.

И хотя меня несколько разочаровал практический склад его ума, Ирвинг возмещал это рассказами о днях нынешних и минувших.

— Вот здесь мы, бывало, на уток охотились. Вон за теми домами и сейчас еще тянутся Лиспенардские луга. А за ними был Ричмонд-хилл.

Когда мы поравнялись с проемом между домами, Ирвинг вдруг заволновался.

— Вон он! Видите колодец?

Я не видел ничего, кроме пустого поля. Но Ирвинг силой воображения способен создавать ландшафты.

— Манхэттенский колодец! Ранней весной тысяча восьмисотого года некую Эльму Сэндс нашли мертвой на дне этого колодца. — Щеки его порозовели. Маленькие глазки сверкали. — Молодого Леви Викса обвинили в убийстве. Он заявил, что в убийстве невиновен, а виноват лишь в том, что пользовался добротой Эльмы Сэндс. Город волновался. Два самых блестящих адвоката того времени защищали Викса — Аарон Бэрр и Александр Гамильтон. Я был в зале суда во время выступления полковника Бэрра. Когда он закончил, присяжные и судьи — да и сам дьявол тоже — поверили, что Эльма Сэндс — безнравственная женщина, а Леви Викс чуть ли не юный Галахад.

— Ну, а как на самом-то деле? — Я знаю, как хороший адвокат может влиять на присяжных. Полуденное солнце превращается в полуночную луну, если полковник Бэрр решил, что такое превращение совершится в интересах клиента.

— Кто же знает? Викса освободили. Затем… — Ирвинг повернулся ко мне, и я заметил маленькие прожилки у него на носу. Он даже губы облизал, смакуя воспоминания. — Когда судья, Бэрр и Гамильтон разговаривали друг с другом у здания суда, к ним подошла родственница Эльмы Сэндс и сказала: «Будьте вы все трое прокляты за то, что сделали с памятью Эльмы Сэндс». Вскоре судья исчез из отеля, и больше его никогда не видели. Потом Бэрр убил Гамильтона, а сам вот живет и живет, — голос, чистый и мягкий, отчетливо выделял каждый слог, — под страшным знаком Каина. — Ненаписанный рассказ Вашингтона Ирвинга глубоко тронул меня. Надо спросить полковника, что это за история.

Город все больше и больше наступает на Лиспенардские луга и на земли Ричмонд-хилла (который теперь обрамляют улицы Вэрик и Шарлтон). Но здание осталось, хотя и слегка изменилось с тех пор, как я ребенком был в Гриниче и тут играл.

Недавно срыли холм, на котором стояло здание. Оно теперь на одном уровне с улицами и уже не возвышается лад Гудзоном. Просто большая старая постройка с флигелями. Вывеска над парадной дверью гласит: «Ричмонд-хилл тиэтр». На вывеске поменьше анонс: «„Виргиний, или Освободитель Рима“ с участием Ингерсола».

Ирвинг оглядел новые дома слева и справа. Грустна покачал головой.

— Я впервые переступил порог этого дома, когда полковник Бэрр был вице-президентом. Меня привел сюда мой брат Питер. Треть столетия назад.

Полузакрыв глаза, Ирвинг смотрел на фасад (никаких признаков жизни ни внутри, ни снаружи), словно силой воображения хотел вернуть молодого Бэрра и «маленькую шайку». Так, наверное, Ирвинг смотрел, когда его гений вызывал из Альгамбры дух Боабдиля. Мне нравится, как он пишет, что бы ни говорил Леггет. Как не ценить магию в наш скудный век?

Ирвинг подошел к парадной двери, постучал. Никакого ответа. Он открыл дверь, и мы вошли. Часть бывшего вестибюля была отгорожена и теперь служила фойе. Стены расцвечены афишами на дешевой бумаге.

Ирвинг открыл следующую дверь, и мы очутились в центре запущенного здания. Главную залу превратили в партер, в дальнем конце устроили сцену; на сцене намалевана декорация замка. На бывшей площадке второго этажа полукругом построили ложи.

— Это была Голубая комната, — Ирвинг указал в партер. — Знаете, впервые я увидел жалюзи у полковника Бэрра.

Он осторожно двигался между рядами скамей туда, где была когда-то Голубая комната.

— О! — Ликование. Он обнаружил под побелкой очертания замурованного камина. — Вот здесь он стоял, когда мы с братом пришли после ужина.

Ирвинг вдруг превратился в робкого юнца, несмело шагнул к побеленной стене. Я даже представил себе Аарона Бэрра у камина, подтянутого, темноволосого, элегантного (с сигарой в руке? Нет-нет, в присутствии дам — невозможно).

— Вот там, у ломберного столика, сидел Вандерлин, молодой художник, очень красивый, очень талантливый. Бэрр познакомился с ним, когда тот мальчишкой голодал в Кингстоне. Увидел одну его картину, объяснил, что для успеха в Нью-Йорке ему нужна только чистая рубашка. Однажды в этой самой комнате, — Ирвинг дал волю фантазии, но я слушал как завороженный, трудно представить себе старого Вандерлина молодым и голодающим, — слуга подал полковнику пакет. Он его открыл. Там была грубая, но чистая рубашка. Юноша прибыл. Бэрр заплатил за его обучение, отправил в Париж. — По настоянию полковника Бэрра Вандерлин написал миниатюру моей матери, она до сих пор у меня.

Ирвинг помолчал, взглянул на грязный пол.

— Помню красный турецкий ковер. Мебели было немного. Полковнику пришлось продать все имущество незадолго до отъезда в Вашингтон. Он всегда сидел в долгах.