Неоконченная повесть - Алексей Апухтин

– Вот, можно сказать, удача, – говорил он, трижды лобызая Угарова, – опоздай я на минуту и не застал бы вас, мой дорогой. Но вы куда-то уходили; впрочем, я вас не задержу…

Он вошел в гостиную и, усевшись на диване, прежде всего вынул из кармана письмо Марьи Петровны, которая по старой привычке любила писать «с оказией».

– Да, ждет, не дождется вас старушка: давно вы не были в деревне… Да и я, Владимир Николаевич, удивляюсь, что вам за охота киснуть в Петербурге, когда в провинции открывается для людей с вашим образованием широкое поле деятельности, когда вся Россия, можно сказать, накануне полного обновления…

Услышав слово «обновление», Угаров ужаснулся.

Афанасий Иваныч, посещавший и прежде Петербург, чтобы нюхать воздух, теперь ездил туда беспрестанно, лелея в своей честолюбивой душе самые разнообразные планы. Заветной мечтой его было по-прежнему – попасть в губернские предводители, но он был не прочь и от губернаторского места. Когда оно от него отдалялось, он говорил исключительно о священных правах дворянства; когда же ему подавали в министерстве хоть слабую надежду, он охотно разговаривал об обновлении. Угаров, знавший по опыту, что на эту тему он неистощим, перестал его слушать и мысленно считал минуты. Теперь ему казалось страшно важным – приехать раньше Горича.

В столовой пробило три часа.

– А я от вас еду к нашему почтенному дядюшке, Ивану Сергеичу, – сказал Дорожинский. – Между нами сказать, он вами недоволен: напрасно вы так редко ездите к старику. Ведь он – патриарх всего рода Дорожинских, он – наш, так сказать, Шамбор… [121] Поедемте-ка к нему вместе сейчас…

– Сегодня, Афанасий Иваныч, мне никак нельзя; я непременно должен сделать один визит.

Афанасий Иваныч взялся за шляпу. Угаров рассчитывал, что Горич может приехать в одно время с ним, но никак не раньше. Проходя мимо письменного стола, Афанасий Иванович увидел «Современник» и остановился.

– Это, вероятно, последняя книжка. Прочли ли вы в ней статью об общинном владении? [122]

– Да, я только что ее начал…

Афанасий Иванович сел в кресло, стоявшее перед письменным столом.

– Начало статьи весьма остроумно.

Он прочел вслух первую страницу, после чего сказал:

– Впрочем, начало вы уже читали. Но дальше есть одно место поистине примечательное. – Он долго искал это место, наконец нашел и с большим чувством прочитал две страницы.

– Теперь вам это место непонятно, так как вы не знаете предыдущего, но когда вы прочтете все, то увидите, что это действительно примечательно.

Наконец, Афанасий Иванович уехал, обещав побывать еще раз и посидеть подольше.

Когда Угаров вошел в Сонину комнату, портреты были развешаны, и Соня рассматривала с Горичем какой-то альбом.

– Как, без меня?! – воскликнул он с непритворным горем.

– Вы сами виноваты, – отвечала Соня. – Яков Иваныч гораздо исправнее вас.

– О да, конечно, – заметил Угаров. – Он даже слишком исправен.

VI

Графиня Хотынцева всю жизнь жила под влиянием каких-то симпатий и антипатий, приходивших без всякой причины и исчезавших почти без повода. В последний год она привязалась к баронессе Блендорф и не могла прожить дня, не повидавшись с нею. Это многих удивляло, так как баронесса не отличалась ни умом, ни любезностью и даже не занимала видного положения в свете. Когда графиня узнала о приезде племянниц, ей показалось, что она их страстно любит. Ольгу Борисовну она действительно всегда любила и даже изредка ей писала, но Соню она видела в последний раз десятилетним ребенком. Племянницы были приняты с энтузиазмом; на них, как из рога изобилия, посыпались самые заманчивые обещания и планы. Маковецкий через несколько месяцев получит место с огромным жалованьем; Боря будет зачислен в пажи; Соня к концу сезона может попасть в фрейлины и во всяком случае сделает блестящую партию, а пока все они немедленно познакомятся с высшим обществом. От последнего Ольга Борисовна наотрез отказалась.

– Мы не так богаты, – сказала она, благодаря тетку, – чтобы ездить в свет, да меня он и не привлекает. Вот Соня – другое дело, и вы будете очень добры, если иногда дадите ей случай повеселиться.

– Еще бы! – воскликнула графиня, – Соня будет выезжать со мной всюду; а тебя, Оля, я прошу только об одном: съездить со мной к княгине Марье Захаровне; больше я к тебе приставать не буду. Это очень важно. Бывать у Марьи Захаровны – значит принадлежать к обществу.

Княгиня Марья Захаровна была очень древняя и очень величавая, замечательно сохранившаяся женщина. В молодости она имела много похождений легкомысленного свойства, но эти грехи были давно забыты, и она представляла в обществе несомненный и незыблемый авторитет. Несколько уцелевших друзей души в ней не чаяли; остальные ее боялись. При дворе она держала себя независимо и гордо, к светским женщинам относилась с покровительственной любезностью, а мужчинам кланялась, откидывая голову назад, и только иногда, в виде особой милости, протягивала кому-нибудь из них руку, конечно, не для пожатия, а для почтительного поцелуя.

Княгиня Марья Захаровна благоволила к графине Хотынцевой, потратившей много годов и усилий, чтобы приобрести это благоволение, а потому племянниц ее приняла очень ласково. Представляя Ольгу Борисовну, графиня сказала: «ma niece, la comtesse Makovetzka» [123] . Ольга Корисовна сгорела от стыда и, усевшись в карете, спросила:

– Ma lante, отчего вы дали мне фальшивый титул? Я не графиня.

– Qu'est-ce que ca fait, ma chere? – отвечала графиня и махнула рукой. D'ailleurs tous les Polonais sont plus ou moins comtes [124] .

Приезд Сони был действительно но многим причинам большой радостью для графини. Она много ездила в свет, но могла бы ездить еще больше. На некоторые танцевальные вечера ее затруднялись приглашать. Теперь, когда она будет вывозить Соню, конечно, ни один вечер без нее не обойдется. Кроме того, Соня оживит ее утренние четверговые приемы, которые как-то не ладились. Она велит поставить в большой гостиной чайный стол (совершенно так же, как у княгини Кречетовой), и Соня будет разливать чай. А главное, приезд Сони даст ей возможность осуществить давнишнюю мечту, то есть дать бал. С тех нор, как Хотынцевы переселились в громадную министерскую квартиру, у них не было больших приемов. Бывали, правда, обеды, очень ценимые в Петербурге как но качеству, так и по выбору приглашенных, но ведь обеды можно давать и в маленькой квартире. Каждый год перед великим постом графиня начинала заговаривать о рауте, но граф решительно на это не соглашался, находя, что давать раут слишком самонадеянно и скучно. Теперь дать бал почти необходимо и, конечно, граф протестовать не будет. Графиня даже назовет свой праздник не балом, a une petite sauterie [125] ,– это и скромнее, и удобнее, так как даст возможность не пригласить тех, кого не хочешь иметь на балу. Но весь город будет знать, что это настоящий бал, о нем будут говорить и при дворе… и кто знает?.. на второй бал, может быть, приедут такие лица, что у графини, при одной мысли о подобном счастии, захватывало дух и темнело в глазах.

Каждое утро заезжала она за Соней и возила ее по своим многочисленным знакомым. За одну неделю Соня насчитала тридцать визитов, и когда у нее спросили, какое впечатление сделало на нее общество, она отвечала очень откровенно:

– Лица разные, но разговоры во всех тридцати домах совершенно одни и те же… Слово в слово…

По вечерам она еще иногда сидела дома, и это были самые счастливые вечера для Ольги Борисовны. К ним приходил кое-кто из старых знакомых Маковецкого, преимущественно музыканты. Соня очаровательно пела, несмотря на строгое запрещение известной госпожи Плиссен, у которой она начала брать уроки пения; раза три составлялись квартеты. Ежедневным посетителем их был и Угаров. Нисколько не влюбленный в Соню, – по крайней мере, он сам убеждал себя в этом, – он таял от каждого ее слова и от каждой ее нотки и мгновенно упадал духом, когда Сопя уезжала. Впрочем, не он один упадал духом; такое же чувство испытывала и Ольга Борисовна, потому что в отсутствие Сони музыка заменялась картами. Когда играли в зале, засиживались недолго; но иногда Маковецкий запирался с гостями в кабинете; это значило, что игра затевалась серьезная и что гости просидят, по крайней мере, до того времени, когда Соня вернется с бала. В таких случаях Ольга Борисовна и Угаров просиживали целые часы наедине и большею частью молчали. Обоим было не до разговоров, оба понимали друг друга, и молчание их не тяготило.

– Отчего вы сами не ездите в свет? – спросила однажды Ольга Борисовна. – Молодому человеку, как вы, легко проникнуть всюду.

– В том-то и дело, Ольга Борисовна, что я не умею проникать, хотя с удовольствием сделаю все, что нужно для этого. Ну, научите, с чего мне начать?

– Начните с того, что поезжайте в первый четверг к тетушке. Она при мне вас пригласила; с тех пор больше месяца прошло, и вы не сделали ей визита.