Последняя жертва - Болтон Шэрон

— Виолетта, можно задать вам вопрос?

Она подалась вперед, внезапно встревожившись.

— Я пыталась вспомнить, когда умер Уолтер Уитчер, — продолжала я. — Уолтер, который жил в конце поселка. В доме, сделанном из четырех хибар.

Что-то изменилось в лице Виолетты, она опустила глаза.

— Четыре хибары, — прошипела она. — Мы дивились, зачем они их объединили. Мы ведь и так все знали.

— Прошу прощения?

— Они были плохими парнями. Дерзкими, плохими парнями. Все, за исключением Уолтера. — Она подняла на меня бледно-голубые глаза и продолжила: — Мы все жалели Уолтера. Он раньше выращивал георгины — просто загляденье, самых разных цветов. Однажды я выразила свое восхищение, когда он работал в саду, и на следующее утро нашла на пороге букет георгинов. Как мило с его стороны!

— Да, действительно. Виолетта, вы помните, когда он умер?

— А Уолтер умер? — Она поморщилась, так была огорчена. Бесполезно. Виолетта с трудом могла вспомнить, что произошло всего лишь час назад.

Я кивнула.

— Несколько месяцев назад. Я не помню, чтобы его хоронили. Интересно…

— Гарри умер. Однажды ночью Гарри напился. Он вечно напивался. Шел домой по железнодорожному полотну — вскоре после того, как вернулся сюда, — и попал под поезд.

Кто такой этот Гарри? Муж Виолетты? Она ведь говорила, что его зовут Джим!

— Я помню похороны Эделины, — попыталась я зайти с другой стороны. — Прошлой осенью, в ноябре, верно?

При упоминании о смерти Эделины я вновь почувствовала приступ раскаяния. Она умерла одна в собственном доме: из-за хронического воспаления легких не выдержало сердце. Она пролежала мертвой четыре дня, прежде чем почтальон обнаружил ее и обратился в полицию. А еще говорят, что в маленьких поселках все друг другу помогают. Я огляделась: что-то не видно, чтобы кто-то помогал Виолетте. Неужели ее ждет участь Эделины?

— Эделина. — Виолетта отрицательно качала головой.

А я ждала продолжения. По ее поджатым губам было понятно, что она невысокого мнения об Эделине.

— Наглая бесстыдница в обтягивающих платьях, с сиськами, выставленными на всеобщее обозрение. — Виолетта наклонилась ко мне, как будто нас могли подслушать. — Тогда почтальоном служил Ропни Гейтс, он быстро разносил почту и заглядывал к Уитчерам. Вот он говорил, что никогда не знал, из какого дома на этот раз выйдет Эделина. Даже из дома Арчи выходила, а ведь он служил в церкви.

Арчи? Гарри? Виолетта говорила много и сбивчиво. Разговор о прошлом расстроил ее. Я попыталась вставить слово, но старушку понесло.

— Если разглагольствуешь в церкви, это еще не значит, что ты хороший человек, — говорила она. — Он был — как это называется? — проповедником без духовного сана. Он отправлял службы, пока у нас не было своего священника. А потом уехал. Поговаривали, подался в Америку. Это было в 1958 году, в том году, когда мы с Джимом поженились. Пришлось обращаться в другой приход, поскольку церковь была разрушена.

Я не поспевала следить за ходом ее повествования. Но упоминание о церкви заставило меня прислушаться.

— Церковь сгорела, верно? По крайней мере я всегда считала, что случился большой пожар, — сказала я. Я иногда пробегала мимо нее. До сих пор остались обуглившиеся балки. — Когда это случилось? В 1958-м?

Виолетта покачала головой.

— Не спрашивайте меня о той ночи, дорогая. Я так и не узнала, что произошло. Те, кто был там, не любят вспоминать об этом. Даже Руби, а она моя лучшая подруга. — Виолетта замолчала и зевнула.

Я встала.

— Виолетта. Я…

— Говорят, что все змеи погибли. Не смогли пережить суровой зимы.

До этого я слушала ее вполуха. Но, услышав про змей, насторожилась.

— Когда мы узнали о Джоне и малышке, то подумали: «Нет, только не это!»

Я подошла ближе, постояла, потом присела опять.

— Виолетта, что вы сказали? — как можно мягче спросила я. — О змеях?

Виолетта посмотрела на меня, казалось, не видя. Потом глубоко вздохнула и закрыла глаза.

— Виолетта! — окликнула я ее, наклонилась к старушке и тихонько коснулась ее руки.

Виолетта еще раз, не открывая глаз, вздохнула. Она дышала тихо, размеренно, и я поняла, что она заснула. Я встала и вышла, стараясь не шуметь. Я уже открывала дверь, ведущую в коридор, когда вздрогнула от звука ее голоса.

— Дорогая, а что у вас с лицом?

Я повернулась. Глаза Виолетты вновь были открыты и смотрели прямо на меня.

— Несчастный случай, — сказала я, помолчав. — Давным-давно. Я была еще ребенком.

Она вздохнула и покачала головой.

— Но вы все равно такая красавица!

Я посмотрела на старушку. Никто никогда не называл меня красавицей. Это, очевидно, шутка, верно? Но Виолетта не шутила. Не до шуток было и мне.

— Важно то, что внутри, дорогая, — произнесла она, и ее глаза опять медленно закрылись.

Я прошла по коридору и вышла на улицу, дверь сама захлопнулась за мной.

— Именно так я себе и говорю, — прошептала я, стоя на крыльце.

18

Меня всегда привлекали церковные погосты, особенно старые. Мне нравились разбросанные там и сям надгробия — словно гранитные валуны среди травы. Нравилось читать высеченные на камне эпитафии, размышлять о бренности человеческой жизни, о тех, кто умер, прожив восемьдесят, а то и девяносто лет. О тех, у кого остались дети, внуки, даже правнуки. О ком скорбят и вспоминают с любовью.

Я знаю, любое кладбище хранит свои красивые печальные истории, там всегда можно найти могилы тех, кто умер раньше положенного времени — в результате несчастного случая или болезни. Обычно в меня вселяют надежду знаки любви и внимания, встречающиеся в таких местах в изобилии: вазы с засохшими цветами, выцветшие пластмассовые игрушки, рождественские погремушки, появляющиеся в конце декабря.

Неудивительно, что дочь священнослужителя добрую половину своего детства провела в церкви. Но я всегда предпочитала оставаться снаружи, разглядывать тисы и кусты бузины, растущие по всему периметру церковного двора, любоваться дикими цветами, появляющимися здесь в изобилии: фиалками и примулами — ранней весной, а когда становилось теплее — колокольчиками и наперстянками. Но в особенности я любила застенчивые незабудки с крошечными цветочками. Они росли повсюду и казались такими уместными на церковном кладбище, словно знак того, что чистые души умерших до сих пор остаются в наших сердцах. Незабудки — мои самые любимые цветы из всех, что растут в Англии. Маму и Ванессу больше интересовали грязные витражи и деревянная резьба внутри церкви, и они всегда качали головами и называли меня Упрямицей. Но впервые в жизни я действительно не пыталась подчеркнуть свою индивидуальность: просто так случилось, что я на самом деле любила церковные кладбища.

Тогда почему мне не понравилось это? Я несколько раз пробегала мимо старой деревенской церкви Святого Бирина, но ни разу не толкнула железные ворота и не зашла за высокую каменную ограду. И вот я стояла в воротах и осматривалась, постепенно понимая, почему меня сюда не тянуло. Разрушенная церковь и запущенный двор даже издалека производили неприятное впечатление, а когда я подошла ближе, мне стало совсем неуютно.

Я пошла вглубь двора, надо мной возвышалось то, что осталось от средневекового здания: осыпающиеся каменные арки и почерневшие балки. Я заметила едва уловимое движение между старыми балками и поняла, что здесь нашли пристанище летучие мыши. Они к вечеру как раз начали просыпаться.

Вдоль тропинки росли древние липы с большими темными листьями. Суковатые стволы были испещрены непристойными надписями — дело рук не одного поколения местной ребятни. В былое время церковь украшали массивные деревянные двери. Теперь одной створки не было вообще, а вторая висела косо, раскачиваясь на петлях. При сильном ветре она противно скрипела, поэтому я испытала минутное облегчение из-за того, что пришла сюда в безветренный день.

Кладбище было окружено высокой, почерневшей от времени каменной стеной, поросшей плющом и лишайником. Вдоль стены росли древние тисы. По ту сторону стены росли просто огромные деревья, в основном березы, но было и несколько орехов. Из-за их густых крон на погосте было совсем темно, даже днем, а за ними совершенно не было видно окружающих холмов. Создавалось впечатление, что ты оказался в коконе из стволов и листьев, отрезанный от внешнего мира.