На перепутье - Александра Йорк

— «Морские чары»! Ники, здесь столько уровней!

— Спасибо, — сказал Ники. — Я думаю, что я еще учусь. То, что мне нравится в работах других художников, заставляет меня переходить на другие, более глубокие уровни оценки. Вроде как снимать слой за слоем, как на луковице. — Он сам рассмеялся, уж слишком неуклюжая получилась метафора. — Я думаю об этом, когда смотрю на другие работы, что-то пишу или работаю в музее. Но когда я пишу картину, уже обозначив себе цель, я только пишу. Я стараюсь работать в соответствии с высказыванием Коро[4], которое процитировала мне Дорина: «Никогда не забывай первого впечатления, которое тебя зацепило». Вот я иногда и думаю: я рисую эти картины, потому что, пока я их создаю, я могу в них жить, в этом ощущении «первого впечатления». Хотя я еще очень многого не понимаю.

— Наоборот, ты понимаешь слишком много. А в каком музее ты работаешь, Ники?

— Часть дня в Бруклинском музее в отделе искусства и музыки. А когда у меня есть время, помогаю в отделе справок. Ужасно нравится. Так много интересного.

— А я-то считала, что обслуживание столиков у папы и есть твоя работа.

— Верно, но это неглавная работа. Я делаю ее, чтобы помочь папе. А другую работу я по-настоящему люблю.

— А как насчет денег?

— О, мне платят и там, и там.

— Что же ты делаешь в свободное время? — пошутила Тара.

Теперь она впервые оглядела студию Дорины Свинг. Странно, но первым делом она вспомнила статью Димитриоса. Как он там писал? Равновесие и порядок? Более того, сама студия каким-то неуловимым образом напомнила ей о доме Димитриоса. Студия Дорины размещалась всего в одной комнате старого здания в Вест-Сайде на улице, вдоль которой выстроились мусорные баки. Дом Димитриоса, большой, строгий, располагался на холме с видом на океан. Но ни в этом доме, ни в доме на мысе Союнон не было ничего случайного. Тара заметила антикварную шаль, небрежно брошенную на маленькое кресло, и аккуратные стопки пленок с концертной музыкой и джазом, которые явно часто бывали в употреблении. На полу остались следы от краски (все-таки рабочая студия), но окна были без единого пятнышка. На небольшом буфете — не полностью заполненная подставка для бутылок, на полочке над ней — кружевная салфетка.

Димитриосу здесь бы понравилось. Даже после приезда в Нью-Йорк она часто вот так неожиданно вспоминала о нем. Ничего удивительного, уверила себя Тара, ведь в Греции они проводили почти все свое время вместе. И теперь, когда его не было рядом, временами у нее появлялось ощущение, что ей не хватает, например, руки или еще какой-то части тела.

— Сколько лет Дорине? — спросила она.

— В этом году ей исполнится пятьдесят. Я устраиваю для нее праздничный ужин у папы, — сказал Ники.

Тара прошла мимо дымчатых розоватых горных пейзажей, покрытых глубокой таинственностью, и обнаженных мужских фигур, не прикрытых ничем, кроме собственной гордости. Что-то в этих картинах заставило ее остановиться.

— Похоже, Дорина любопытная женщина, — задумчиво проговорила она.

— Так оно и есть. А как учитель Дорина настоящий тиран. И абсолютно не согласна с моими профессорами.

— В чем же?

— О, да почти во всем. Дорина и мои профессора не могут прийти к согласию даже относительно того, что такое искусство. Дорина утверждает, что искусство должно быть объективным, они же настаивают, что главное в искусстве — субъективное начало. И их спорам нет конца.

— Субъективное против объективного. Платон против Аристотеля. Снова и снова… — заметила Тара.

— Вернее, все еще, — поправил Ники. — Спор так и не разрешен.

— И возможно, никогда не будет разрешен. Ты уже пытаешься продавать свои работы или считаешь это преждевременным?

— Я продал одну картину. — Ники включил свет и показал ей слайд.

Десятки птиц, подобно стрелам, прорезали розовое небо. Тара видела потрясающие цвета и птиц, ощущая одновременно свободу и радость полета. И это только на слайде!

— Ники! Потрясающе! Куда ты ее продал?

— Одной малоизвестной галерее. И за очень скромную сумму, должен добавить.

Тара оглядела студию.

— А как Дорина зарабатывает себе на жизнь: продажей картин или преподаванием?

— Ни тем ни другим. Она продает свои работы той же галерее, но зарабатывает в основном как реставратор. — Ники расстроился: день закончился, а она так и не заметила того, что ему хотелось ей показать. Он поднял алебастровое изделие со стола и поставил ближе к свету.

— Что ты думаешь насчет этого? — спросил он.

— Насчет чего? — не поняла Тара.

— Это тоже я сделал. — Он увидел смятение в ее глазах. Она недоуменно смотрела на алебастр.

— Ты еще и ваяешь? — осторожно поинтересовалась она. — Это не похоже на остальные твои работы.

— Ну, Дорина говорит, что это вообще совершенно другая категория. Но вот, что я тебе скажу. Продать этот алебастр проще простого, а сделать ничего не стоит. Меня учат в колледже, что именно конструкции такого рода должны быть в центре моего внимания, — не следует искать глубокого смысла, не требуется содержание. Этот предмет — всего лишь форма, нечто такое, на что приятно смотреть. Кстати, мне и лепить его было приятно. Дорина называет это декоративным искусством, которое действует на уровне ощущений… А ты что об этом думаешь?

— Не знаю. — Тара задумчиво смотрела на серую спираль длиною почти в два фута, отличающуюся чувственной гладкостью. Вот и все.

— Она очень лирична, — осторожно проговорила она. — Но я ничего не знаю о современном искусстве. Странно, не правда ли? Мы ведь живем, значит, мы современны, но мне почему-то кажется, что и в сегодняшнем мире искусства твои полотна будут считаться современными, верно? Ну а твоя спираль… Она прекрасна, в ней есть гармония дизайна. Думаю, что скульптура, которая вызывает приятные ощущения, может цениться не меньше, чем все остальное.

— Вот теперь ты рассуждаешь, что хорошо, а что плохо. Теперь тебя волнуют эстетические проблемы. Все не так просто, верно?

Тара серьезно посмотрела на брата, которого за последний час безумно полюбила.

— Какой же ты глубокий человек, — с искренним удивлением и уважением произнесла она.

— Да нет. — Ники осторожно вымыл чашки в раковине, вытер их и поставил на полочку с кружевной салфеткой. — Я такой, какой есть. Папа научил меня спрашивать: «почему?» Именно этим я и занимаюсь. Мне не важно, в чем истина, какова она. Я всего лишь хочу понять ее и выразить по-своему.

Где она уже это слышала? Разумеется, от Димитриоса. Именно он говорил: неважно, в чем истина, потому что ее поиск так же важен, как и сама истина. «Возможно, — вдруг подумала она, — Леон сможет помочь Ники». Ну конечно. Он умеет продать свои работы, и, хотя сама она их не видела, Перри Готард назвал их «героическими». Нужно будет познакомить Ники с Леоном. Ведь ясно, об искусстве он слышал только от Дорины и своих профессоров. А Леон не был преподавателем. Он — работающий скульптор, живет в реальном мире, не только создает предметы искусства, но и продает их.