Алкамен — театральный мальчик - Александр Говоров

Афиняне разбивали, брали на абордаж, жгли ряд за рядом, затем налетали новые ряды, и начиналось все сначала.

В воздухе стоял стон от ругательств, проклятий, слов команды, предсмертных криков. Море клокотало, в волнах болтались обломки, весла, бочки.

Мидяне высадили десант на песчаном островке Пситталии, энергично подвозили подкрепления, хотели оттуда рвануться дальше — на Саламин.

Аристид взошел на корабль, где на мостике сидел худосочный спартанец Эврибиад, надувшись, как жаба. Еще бы, ему против воли пришлось разрешить сражение!

— Дозволь, я высажусь на островке и выбью оттуда мидян. — Лицо Аристида было бледным, как никогда, а тонкие губы побелели от напряжения.

Эврибиад для вида помедлил, потом украдкой взглянул на Фемистокла, который стоял рядом, скрестив руки. Фемистокл еле заметно наклонил голову, и Эврибиад милостиво позволил Аристиду вступить в бой.

Аристид и триста гоплитов по мелководью перебежали на Пситталию и напали на ошеломленных мидян. Те яростно защищались. Развевающийся плащ Аристида со знаменитыми заплатками мелькал тут и там. Одно время всем показалось, что атака отбита, что шлем Аристида уже не виден в гуще сражающихся. Однако вот он появился на самом берегу. В руке его было древко с вражеским знаменем — позолоченный человекоорел с широко распахнутыми крыльями.

Радостно закричали афиняне, смотревшие на битву со скал Саламина; стали прыгать, кидать в воздух шапки.

Казалось, с неба донесся мощный глас богов, напоминающий звучную речь Эсхила:

Вперед, сыны Эллады! Спасайте родину, спасайте жен,Детей своих, богов отцовских храмы,Гробницы предков: бой теперь за всё!

Между тем к Пситталии со стороны персов мчался тяжелый корабль с десантом. Ярко блестели на солнце золотые латы — это шли в бой «бессмертные» — личная гвардия царя. Афинская триера преградила кораблю персов путь — «Беллерофонт», флагманский корабль Ксантиппа. Персы не смогли остановить разогнавшийся тяжелый корабль, и он ударился бортом о борт «Беллерофонта». Гигантские весла ломались, как лучинки, с палуб от удара посыпались в воду люди.

На крутом носу «Беллерофонта» появился маленький, страшный, с растрепанной бородой Ксантипп. Глотка его была разверста — он не то командовал, не то изрыгал проклятия. Он метнул железный крюк и зацепил им борт вражеского судна. В тот же момент еще несколько крюков впилось в деревянное тело корабля. Персы рубили мечами железо крюков, надеясь освободиться от этих страшных когтей, — не тут-то было!

Видя, что Ксантипп около Пситталии, зная, что Фемистокл тоже направляется туда, я кинулся вброд вслед за гоплитами, бежавшими в подкрепление. Вода мне здесь доходила до горла. Раза два, поскользнувшись на камнях, я принимался плыть. Навстречу толкали плоты с ранеными; на одном плоту сидел горбоносый врач с серебряным обручем на седоватых волосах, тот самый, что взялся лечить Мику. Я было кинулся к нему, как меня оттолкнули:

— Позволь, позволь!

Отряд гоплитов с напряженными лицами, буруня воду, бежал на Пситталию.

— Что, парень? — ехидно крикнул мне замыкающий строй гоплит. — Хвостом виляешь, бежишь обратно?

И я побежал на Пситталию.

Там Аристид и Ксантипп улыбались, пожимали друг другу руки; оруженосцы подали им полотенца, и стратеги утирали пот и грязь.

Воины собирали трофеи, стаскивали вражеские знамена, раскладывали походный алтарь Зевса — Носителя Побед, которому нужно было на скорую руку принести благодарственную жертву.

Ксантипп узнал меня издали, кивнул, шагнул ко мне, протягивая руки. Я остановился, удивленный этой приветливостью.

«Господин, — хотел я сказать, — твоя дочь Аристомаха... Мика...» Волнение сжало мне горло. Ксантипп меня опередил:

— Мне рассказали все. — На лицо его набежала тень, как будто свет солнца для него померк. — А Мика умерла. Мне только что сообщили...

Теперь и для меня полуденное небо показалось черным, как тирский бархат.

Ксантипп наклонился, прижался к моему лицу всеми своими родинками и бородавками, и мы горевали вдвоем, на глазах у скорбных воинов.

Подвели пленных. Впереди шли, не смея поднять глаз, как нашкодившие ребята, двое молодых бородатых мидян в серебряных одеждах, затканных золотыми и красными цветами.

— Племянники самого царя! — шепнул грек-переводчик из числа пленных, который юлил возле Аристида и Ксантиппа, желая выслужиться перед новыми господами.

Аристид махнул рукой, приказывая, чтобы пленных увели, но Ксантипп удержал его руку. Глаза Ксантиппа горели, ноздри раздувались от гнева.

— Прости, Аристид, эти пленные принадлежат мне. Я взял их корабль в честном бою.

Аристид пожал плечами, как будто отвечая: мне-то что за дело! Все ждали от Ксантиппа необыкновенных действий.

Обернувшись, он простер руки к походному алтарю Зевса, где жрецы разжигали священное пламя.

— Эй, подайте мне жертвенный топор!

Старый жрец подал требуемое и разинул рот от изумления, угадав намерение Ксантиппа. Даже самые суровые воины застыли в ужасе: ведь человеческие жертвоприношения в Элладе не повторялись с баснословных времен!

Но уже столько крови пролилось в тот день, что никто не стал перечить победителю. Только некоторые отошли в сторону или отвернулись.

Ксантипп, как того требовал обычай, замотал голову плащом, подбросил топор, как бы пробуя его вес, и схватил за курчавые волосы стоявшего впереди мидянина. Лицо Ксантиппа стало ужасным, как лик змееволосой Медузы, изображаемый на стенах храмов.

Тот, кого он схватил за волосы, выхватил из-за пазухи детскую погремушку на золотой цепочке, самую обыкновенную костяную погремушку, которая стоит два обола и которой забавляют своих детей и нищий и вельможа. Мидянин поцеловал эту погремушку, лопотал какие-то смешные слова, а другие, несмотря на свою солидность, закрыли глаза ладонями и заплакали тонкими голосами.

Ветер переменился. Хлопали паруса, слышалась громкая команда. Море стало с грохотом накатывать пенистые валы и выбрасывать на берег обломки и утопленников. Там, на афинском берегу, высоко на скале сияла нестерпимым светом золотая точка: это царь Ахеменид, восседая на троне, наблюдал за ходом морского сражения.

Если вы развернете свиток Эсхила, вы прочтете там волнующие строки, которые он написал спустя много лет после этого памятного дня.

Погибло много: камнями побитыеС пращей ременных, стрелами пронзенные,Летящими со свистом с тетивы тугой.Но, наконец, одним отважным приступомВорвались. Рубят... истребляют, бьют,Пока у всех дыханья не похитили.И застонал, увидев дно страданий, Ксеркс,На крутояре, над заливом, трон царяСтоял. Оттуда он глядел на войско все.Порвав одежды, Ксеркс вопил пронзительно,Отдал приказ поспешный войску пешемуИ в гиблом бегстве потерялся.

Солнце приближалось к закату и припекало ужасающе. Это был час, когда афиняне, привыкшие к лени, вкушают обеденный сон.

Воины угостили меня лепешками, рыбой, мочеными яблоками, дали глоток воды, как настоящему воину, и меня разморило. Бессилие парализовало мои руки и ноги. Еще бы — ведь я почти не спал последние три ночи, держался одним возбуждением.

И я лег среди поверженных знамен, среди разбросанного оружия, среди неубранных убитых, но заснуть не мог от душевного напряжения.

Гремели трубы, народ с радостными кликами бежал навстречу победителям. С корабля сошел Фемистокл, с ним вожди демократии. Медленно шли, разговаривая со встречными воинами, ободряя раненых беженцев. Надо бы встать, идти им навстречу, но сил нет встать. Вот они остановились надо мной, и из свиты стратега выдвинулся Мнесилох.

Как? И он жив и невредим? Да, да, вот он улыбается и единственной рукой расправляет бороду, словно говоря: «Вертелся, крутился и к вам прикатился».

— Что это? — спрашивает Фемистокл. — Этот мальчик тоже убит?

— Нет, — отвечают воины. — Он не спал три ночи. Это очень храбрый мальчик.

Фемистокл, прищурившись, бросает на меня свой обычный иронический взгляд: «Да, да, мол, знаем, как он бежал с корабля, оставив товарища, нарушив воинскую дисциплину».

— Но он же не знал, — говорит мне в оправдание добрый Мнесилох, — что Артемисия решила перейти на сторону афинян.

А вот и сама Артемисия — шагает слегка враскачку, как ходят моряки; звенят ее многочисленные подвески, и дума прорезала морщиной ее крупное, мужское лицо.