Мидии не родят жемчуг (рассказы) - Леонид Нетребо

Я выползаю из-под тебя. Дыхание еще далеко не восстановлено, но втягивать в себя воздух я уже могу, хоть это и невыносимо больно. Кроме живота, ты смял и мою грудную клетку и что-то там под ней, кажется, здорово отбил. К нам бегут какие-то люди. Ты силишься встать, держась ладонями за стену. У тебя поза, как будто выполняешь команду: "руки вверх, лицом к стене". Очень удобная поза, грех не воспользоваться. Это будет последним аккордом в моей мстительной симфонии. Я захожу сзади, прицеливаюсь и, на глазах у свидетелей, изо всех сил пинаю тебя в промежность. Ты охаешь и резко садишься на корточки. Под удивленные взгляды зрителей я гордо вынимаю из нагрудного кармана расческу, которую ты, оказывается, вывел из строя, и ее обломком расчесываю растрепавшиеся волосы. Фанфары. Занавес. Поклонников прошу не беспокоить меня в уборной.

Мне "пришили" мелкое хулиганство. Книга оказалась собственностью гражданина, на которого я из хулиганских побуждений набросилась, причинив моральный ущерб и незначительные телесные повреждения. Я не отпиралась - мне было безразлично. Свидетелями на суде были двое случайных прохожих, красочно описавшими мой прицельный "заключительный аккорд" и хладнокровное причесывание; миссис Смайл и заведующая библиотекой, которые характеризовали меня как аккуратного и добросовестного читателя, наивного борца с книжными ворами; и муж мой Виталик, который просил граждан судей отдать меня на поруки с непременной материальной компенсацией со стороны семьи ответчицы в пользу потерпевшего.

Естественно, находящимся в здании суда стало известно, что я веду криминальную хронику в газете. А муж, вообще, милиционер. В связи с этим судья смотрел на меня на всем протяжении процесса не совсем бесстрастно, скажем так. В его взгляде была смесь удивления, сочувствия и укора. Даже голову склонил на бок, как скрипач, так и смотрел на протяжении всего процесса.

Пострадавший-потерпевший был согласен простить мне нанесенный вред, без всякой материальной компенсации. Единственным его условием было следующее: я должна извиниться. Прямо тут же, на суде: громко и "с выражением". Я встала и сказала, глядя на него, от чистого сердца: я все тебе прощаю.

Никто не понял, что я сказала. Потом все подумали, что я оговорилась. Тогда я встала опять и повторила: Я. Тебя. Прощаю. Ты мне безразличен!...

У него захватило дыхание. Прямо щеки затряслись от возмущения. Только и смог выкрикнуть, почти провизжал: я попрошу вас не тыкать!...

За мою наглость мне дали пятнадцать суток. Когда меня уводили, Виталик, пользуясь разрешенным прощальным поцелуем, шепнул: зачем ты это сделала? Я успела сказать ему, на горячем выдохе, касаясь губами мочки уха, зная, что ему это приятно: этот тип похож на моего первого. Виталик, мой дорогой человек, мне поверил. Наверное, впервые. А мне впервые за много месяцев было просто хорошо. Я чувствовала себя революционеркой: только они идут в камеру с улыбкой. Все позади.

Мой Виталик скромный: он не пытался меня "вытаскивать" раньше времени. Просто устроился в местную гостиницу и стал ждать срока моей "отсидки". Он всегда такой: мягкий, принципиальный и упрямый. Его только недавно стали уважать бандюги нашего города. Раньше они относились к нему пренебрежительно, как к пансионной девице, надевшей милицейскую форму. Поэтому неизменно проигрывали. А сейчас уважают, но все равно проигрывают.

И все же через неделю я "освободилась". Помог мой главный редактор. Не выдержал, примчался. Виталик потом рассказывал, что его лысина сверкала и в отделении милиции, и в редакции местной газеты, и в мэрии... Я ему, редактору, за это образ придумала: лысый протектор. Что, конечно, несправедливо - добрый мужик. Да и как мой защитник - справился, добился "амнистии". Еще бы, работы невпроворот, а я тут прохлаждаюсь за свой счет. Общаюсь с дебоширками и хулиганками - милейшие, оказывается, девы.

(Как много я, оказывается, не понимала, когда писала об этой части общества. Теперь на все посмотрела другими глазами. Понять, значит простить. Уверена, мне это очень пригодится. Может быть, что касается профессии, как раз таки этих присуженных суток мне и не хватало, чтобы достичь существенных - не халтурных, настоящих - вершин мастерства? Я даже поставила себе цель: серия очерков "оттуда". Вернее, "отсюда". Возможно, в результате получится книга. Часто ловлю себя на мысли, что впервые за много месяцев мысли мои вновь приобретают стройность и творческое направление.)

Да, работы, как уверяет шеф, невпроворот, а я тут подметаю, видите ли, тротуары, дышу свежим воздухом, сочиняю стихи под "вжик" метлы и шорох желтых листьев. Тарам-тарам... и жутко добрых мыслей... Не рифмуется и не надо. Зато появился румянец на щеках. Сходят синяки, перестала ныть изрядно помятая грудная клетка и все, что в ней последние месяцы болело.

Перед отъездом на вокзал мы с Виталиком купили цветы, и зашли в библиотеку. Букет миссис Смайл отдавал Виталик, так я захотела. Я увидела то, что и ожидала, согласно всем законам жанровой справедливости: миссис Смайл улыбалась, но в этот раз выражение глаз и лица соответствовали друг другу. Это была не гримаса природы, это была настоящая улыбка. Неизвестно, что произошло, какая там релаксация, следствие ли положительных эмоций, но вдруг больные нервы расслабились и перестали, пусть ненадолго, корежить лицо. Потом, когда мы уже были у двери, мне показалось, что она светло, без страдания, улыбнулась. Я "сфотографировала", запечатлела ее в памяти такой, закрыла глаза и отвернулась... Прощайте, миссис Смайл!

Ч У Б Ч И К

Приятель мой и одноклассник Пашка, в отличие от меня, всегда был лысым. В семье у них, кроме Пашки, бегало еще четверо сынов. И все они, сколько я их помнил, всегда были стриженными налысо. Этим они очень походили друг на друга, их можно было перепутать с затылков. Хотя, все были, разумеется, разного возраста и характера. Я всегда подозревал, что причина их затылочной универсальности в том, что отец Пашки, дядя Володя, родился, как он сам говорил, безволосым. Очевидно, подтверждал мой папа эту версию, дядя Володя не хотел, чтобы наследники хоть в чем-то его опережали, пока он жив, настолько ревниво относился к лидерству в семье. Наверное, думал я, развивая папину шутку, если б было возможно, сосед остриг бы и тетю Галю, Пашкину мать, под ручную машинку - его любимый инструмент, который он прятал от семьи в платяном шкафу под ключ. Но сделать такое - неудобно перед соседями. Хотя вполне приемлемо было иной раз, по пьяной лавочке, громко, на всю улицу - открытым концертом, "погонять" тетю Галю, в результате чего она, бывало, убегала к соседям и пережидала, пока дядя Володя не успокоится и не заснет.

Сосед зорко следил за прическами своих отпрысков. Обычно, периодически, пряча за спиной ручную машинку, он подкрадывался к играющей во дворе ватаге, отлавливал кого-нибудь из своих "ку" (Пашку, Мишку, Ваську...), каждый раз с удовольствием преодолевая неактивное сопротивление взрослеющего пацана. В этом, вероятно, был какой-то охотничий азарт. Ловко выстригал спереди, ото лба к затылку, дорожку. После чего сын, покорной жертвой, шел к табуретке, чтобы очередной раз быть обработанным "под Котовского". Все было со слезами, переходящими в смех, и, как будто, никто по серьезному не страдал.

Мне казалось, что дядя Володя всегда был пьяненький. Меня, соседского мальчишку, непременно с аккуратным гладким чубчиком вполовину лба, в виде равнобедренной трапеции, когда я приходил к Кольке, он встречал неравнодушно: редкозубо улыбался, слегка приседал и, переваливаясь на широко расставленных ногах, подавался навстречу. Одной рукой поглаживал свою большую, чуть приплюснутую лысую голову, а другой, похожей на раковую клешню, совершал хватательные движения, имитируя работу своей адской машинки, и в такт пальцевым жимам напевал: "Чубчик, чубчик, чубчик кучеравый!... Разве можно чубчик не любить!... Ах, ты, кучера-а-авый!" Именно так: через "ра". (Иногда говорил своим пацанам, тыча в меня пальцем: "Демократ с чубчиком!... Куда его папа партейный глядит! Не-е-ет, распустились!..." Из неоправданной высокопарности следовало, что дело не в чубчике: чубчик - знак чего-то, символ.) Я улыбался и отступал. Мне было жутко от мысли оказаться пойманным и обманным путем остриженным наголо. Причем, так: когда сначала на самом видном месте коварно выстригают клок, после чего сопротивление бесполезно, и остается только, снизу вверх, в ужасе наблюдать за творящимся над тобой насилием и мечтать об одном - чтобы все это поскорее закончилось. Про себя я называл дядю Володю "Кучеравым" незримая и наивная месть за вечно оболваненных Пашкиных братьев и тетю Галю, которую было жалко также и за то, что она ежевечерне через всю улицу, горбясь под тяжестью, несла из столовой ведро котлет с гарниром и бидон сметаны, чтобы прокормить маленького, но весьма прожорливого мужа и пятерых, постоянно желающих чего-нибудь погрызть, "ку". "Не в коней корм", - иногда жаловалась она. Соседи называли эту семью "несунами" (дядя Володя, работая плотником, также носил домой, как пчелка: дощечки разных размеров, всякие деревянные поделки: табуретки, рамы, двери... Затем все это сбывал соседям за "пузырьки"). "Завидуют", - говорил про соседей Пашка, оправдывая "пчелиное" поведение родителей.