Интернет-журнал 'Домашняя лаборатория', 2007 №3 - Живцов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
"Но он за Перуджийский капитул", — сказал Убертин. "Вот именно. Он принадлежит к тому роду людей, которые — просто находка для неприятеля".
"Честно сказать, — заметил Убертин, — он и тогда не слишком помог нашему делу. И вообще все кончилось ничем. Но все-таки идею не признали еретической, и это немаловажно. Вот чего они мне не могли простить. Вредили как могли. Говорили, что я был в Саксенгаузене три года назад, когда Людовик объявил Иоанна еретиком. При том что всем известно, что я в июле был в Авиньоне у Орсини… Говорили, что в декларации императора использованы мои идеи. Безумные домыслы…"
"Ничего безумного, — сказал Вильгельм, — Эти идеи подсказал императору я, почерпнув их частью из твоей Авиньонской декларации, частью из Оливи".
"Ты? — воскликнул Убертин со смешанным выражением недоверия и радости, — Так ты считаешь, что я прав?"
Вильгельм, похоже, смутился. "Это были подходящие идеи для императора в тот момент", — уклончиво пробормотал он.
Убертин смотрел с подозрением.
"А-а, значит, на самом деле ты в них не поверил?"
"Рассказывай дальше, — сказал Вильгельм, — Расскажи, как ты спасся от этих сук".
"Ох, Вильгельм, и вправду суки, бешеные суки. Пришлось биться с самим Бонаграцией, понимаешь?"
"Но Бонаграция Бергамский за нас!"
"Теперь! После того как я с ним столько говорил! Только после этого он дал себя убедить и выступил против Ad conditorem canonum. А папа отправил его на год в тюрьму".
"Я слышал, что ныне он сблизился с моим другом, живущим при курии, с Вильгельмом Оккамским".
"Я его знаю. Он мне не нравится. Холодный человек, только голова, нет сердца".
"Но голова хорошая".
"Возможно. И заведет его в ад".
"Там мы с ним увидимся и будет с кем устроить логический диспут".
"Замолчи, Вильгельм, — перебил Убертин, улыбаясь с бесконечной нежностью, — Ты лучше всех твоих философов. Если б еще ты хотел…"
"Чего?"
"Помнишь, мы виделись в последний раз в Умбрии? Помнишь? Я тогда воскресал от моих недугов благодаря заботам этой дивной женщины… Клары из Монтефалько… — При ее имени лицо старика просияло. — Клара… Когда женское естество, от природы злопакостнейшее, воспаряет к святости — вот тогда может собой явить высочайшее средоточие благостыни. Ты-то знаешь, Вильгельм, что вся моя жизнь одушевлена чистейшим целомудрием, ты-то знаешь, — и конвульсивно схватил Вильгельма за руку, — знаешь, с какой свирепой (да, верное слово!), свирепой страстью к смирению я умерщвлял в себе трепет плоти, дабы стать проводником единственного чувства, любви к Христу Распятому… И все же три женщины вошли в мою жизнь как истинные посланницы небесных сил. Ангела из Фолиньо, Маргарита из Кастелло (она предвосхитила завершение моей книги, когда я еще не написал и трети) и, наконец, Клара Монтефалькская. Счастливым промыслом Божиим именно я был назначен расследовать ее чудеса. И я убеждал толпу в их святости еще до того, как на это отважилась матерь пресвятая церковь. А ведь ты был рядом, Вильгельм, и мог бы помочь в святейшем подвиге, но не захотел…"
"Святейший подвиг, к которому ты призывал, — это отправить на костер Бентивенгу, Джакомо и Джованнуччьо", — невозмутимо вставил Вильгельм.
"Они сквернили собственной низостью ее память. А ты был инквизитор".
"И именно тогда попросил освободить меня от должности. Эта история мне не понравилась. Не нравится, честно сказать, и способ, которым ты заставил Бентивенгу признаться в его Заблуждениях. Прикинулся, будто хочешь вступить в его секту, — еще неизвестно, была ли секта, — вызнал все тайны, и его посадили".
"Но так и обращаются с врагами церкви! Они еретики, лжеапостолы, смердят Дольчиновою серой!"
"Они друзья Клары".
"Нет, Вильгельм, память Клары оставь в покое!"
"Но они из ее группы…"
"Они минориты, звавшие себя мужами духа — а надо бы их звать публичными братьями! А известно тебе, что выяснилось на следствии? Что Бентивенга из Губбио выдавал себя за апостола и вместе с Джованнуччьо из Беваньи совращал монахинь, убеждая, будто ада не существует и позывы плоти можно удовлетворять, не гневя бога, и будто можно причаститься Тела Христова, возлегши (силы небесные, не прогневайтесь!) с монахиней, и что будто Господу предпочтительнее Магдалина, нежели девственная Агнесса, и будто кого зовут в народе бесом, это и есть Господь, так как бес — мудрость и Господь — также мудрость! Блаженная же Клара, наслушавшись их таковых речей, имела видение, и сам Спаситель оповестил ее, что они злонамеренные приверженцы Свободного Духа!"
"Они были минориты, и мозг их был воспален теми же виденьями, что у Клары. Часто от экстатического исступления до греховного один шаг", — сказал Вильгельм.
Убертин заломил руки, в глазах его показались слезы: "Не говори так, Вильгельм. Можно ли смешивать миг экстатической любви, обжигающий нутро фимиамом, с распущенностью чувств, от коси воняет серой! Бентивенга наущал братьев, чтоб трогали нагие части тел, утверждая, будто этим добывается свобода от чувственного соблазна: наг муж с нагою женою возлег…"
"Иже друг друга не познаста…"
"Вздор! Они искали сладострастия! И когда плоть одолевала, они за грех не считали для ея успокоения мужчине лечь с женщиною и друг друга лобызать во все места, и соединять его нагое лоно с ея нагим лоном!"
Должен сказать, что убертинова манера обличения навела меня не на праведные мысли. Учитель, наверное, заметил мое беспокойство и прервал старца.
"Ты равно горяч духом, Убертин, как в любви Христовой, так и в неприятии зла. Я только хотел сказать, что мало чем отличается жар Серафимов от жара Люцифера, ибо и тот, и другой воспаляются в невыносимом напряжении желания…"
"Нет, разница есть, и я ее чувствую! — вдохновенно отвечал Убертин, — Ты скажешь, что и от вожделения добра до вожделения зла один шаг: оба суть вожделения. Это неоспоримо. Однако есть великая разница в предмете вожделения, он легко различим. Тут Господь, там диавол".
"Боюсь, что я разучился различать, Убертин. Не твоя ли Ангела из Фолиньо, когда рассказывала о восторге у гроба Господня, описала, как сперва поцеловала его в перси, и видит — лежит он смеживши очи; потом в уста поцеловала и ощутила, что исходит от тех уст невыразимый сладостный запах, а через некоторое время приложилась ланитой к ланите Христовой, и Христос поднес ладонь к другой ее ланите и крепко прижал к себе, и в этот миг ее радость — так, кажется, она выразилась — достигла предела?"
"При чем это к чувственной похоти? — сказал Убертин, — Это мистическое испытание, а тело было телом Господа
