Голос с дальнего берега (сборник) - Владимир Клевцов

Еще в кузове машины он обратил внимание на два кровавых желвака на боку лошади, машинально пощупал их пальцем. И сейчас вдруг понял: это следы от пуль — или от резиновых пуль, или от пневматического ружья. Кто-то стрелял в Ласточку, судя по всему, с чердака его конюшни.

Стрелять могли в одном случае — чтобы не дать им с Ласточкой выиграть. Вряд ли это была месть ему. Все проще. Кто-то «зарядил» большие деньги против Ласточки и наверняка получил очень большой куш, который всегда бывает, если не приходит фаворит. «Хотя нет, о чем это я? — подумал наездник. — Какой куш? Заезд был остановлен, афера не прошла».

Мысли эти не давали Сурмину уснуть до самого утра. На конюшне он появился с восходом солнца, обошел вокруг, потрогал дверь, разбудив своими действиями спавшего в сбруйнике конюха Рудакова, который снова долго прислушивался к шагам и шорохам и наконец прошептал пересохшим от волнения ртом:

— Вторую ночь, прости Господи, все что-то чудится. Вчера треск стоял над головой, что побелка просыпалась, сегодня вроде бы шаги у самых ворот. Нет, не дело так лаяться с женой. Не дело. Того и гляди, летающие тарелки привидятся. На Кривую версту еще угодишь.

Сурмин искал на дорожке и в траве пульки, которыми могли стрелять по Ласточке. Но ничего не нашел. Посмотрел на крышу конюшни, где имелось слуховое окошко, обращенное к дорожке. На его памяти оно всегда было застеклено, сейчас стекло из нижнего переплета рамы кто-то выставил.

Сурмин принес от соседней конюшни лестницу, приставил ее к чердаку и забрался наверх. Чердак представлял собой склад старых вещей: сломанных качалок, колес, конской сбруи, мешков и ларей для овса; все это хозяйство покрывал нетронутый месяцами слой пыли.

Сурмин сразу же увидел то, что искал и о чем он подумал, как ни дика сама по себе была эта мысль, во время ночной бессонницы. Прямо от входа, в глубь чердака, вела цепочка свежих следов. Совсем недавно кто-то был на чердаке, и наездник все яснее догадывался, с какой целью. Поминутно спотыкаясь, он двинулся вперед, стараясь не наступать на следы неизвестного. Следы оборвались у слухового окошка. Рядом валялись окурки, смятая пачка сигарет и пустая бутылка из-под вина. Сурмин присел и покачал головой. Вот, значит, откуда пришла смерть к Ласточке…

Неожиданно он насторожился. Кто-то, скрипя лестницей, забирался на чердак конюшни. Сурмин среагировал моментально: отпрянул в сторону, спрятавшись за качалкой и лежа на боку, достал из кармана брюк перочинный нож. Он напряженно вглядывался и ждал. Наконец в чердачном проеме показалась рука, державшая топор, потом зимняя шапка и испуганная физиономия ночного конюха Рудакова.

Это действительно был конюх. Когда на чердаке снова послышался шум и с потолка посыпалась известка, стало ясно, что там творится неладное. И ничего на самом деле ему не чудится. Кто-то на самом деле там ходит.

«Это так он, шарабан, и до меня скоро доберется», — подумал Рудаков и зашарил вокруг в поисках топора.

Топор был найден возле печки, и конюх вышел в коридор. Он открыл ворота, увидел перед собой лестницу, ведущую на чердак, и, как ни был напуган, решил подняться, тем более что шумело где-то в глубине чердака и при случае всегда можно было успеть позвать на помощь. Держа топор над головой, конюх поднялся и тут услышал знакомый голос наездника:

— Семен Григорьевич, ты что, охотиться на меня собрался?

— Господи, что тут творится? — обрадовался Рудаков.

— Плохие дела творятся, пошли звонить в милицию, — ответил Сурмин, спускаясь по лестнице вниз.

В школе Федора Никифоровича Гусева звали Гусем или Гусем Лапчатым и часто били — за мелкую вредность. С тех пор прошло больше тридцати лет, и теперь все почтительно звали его по имени-отчеству, заглядывая при этом в глаза. Да, вести себя по отношению к Федору Никифоровичу непочтительно, не говоря уже о том, чтобы в шутку, как в детстве, назвать Гусем Лапчатым, никто более не смел. Иначе Гусев просто намекнул бы о неугодном своему телохранителю Зубру, а тот призвал бы своих опричников, знать которых Федор Никифорович не желал, и шутнику пришлось бы плохо.

Гусев считал себя человеком мягким и насилие не любил. Он понимал, конечно, что насилие неизбежно, как же иначе в современном мире, но всегда расстраивался, когда узнавал о чем-нибудь подобном. И еще он любил животных — кошек и собак, которые во множестве жили в его загородном доме, и в минуты расслабленного покоя с умилением наблюдал за их играми. По этой любви он мечтал купить еще двух лошадей — пускай тоже гуляют и играют во дворе.

Федор Никифорович вел крупные дела, поэтому и держал охрану. Каким умным, каким деловым, каким решительным он человеком был и так глупо влип с этой ипподромной историей! Из мелкого самолюбия влип, из-за игривой мальчишеской выходки!

Все имел в своей жизни Федор Никифорович. Казалось бы, что еще надо? Но еще имел он при своем высоком положении один непростительный грех — любил азартные игры. Не карты и рулетку. Куски картона и бегающий шарик его не интересовали. Мертвые предметы, покорные воле случая, они, мертвые, сушат мозг и развращают душу. По этой причине он и ходил на ипподром, делая ставки на живых лошадей. Копеечные выигрыши его не интересовали, но тут были нужны знания, опыт, интуиция, и каждая маленькая победа, каждый копеечный выигрыш добавляли ему уважения к себе и уверенности. Но в последнее время Гусеву не везло, что особенно его сердило, и причиной этому был наездник Сурмин. Он всегда выигрывал некстати, когда никто из ипподромных «жучков» победы от него не ждал, и расстраивал ставки Федора Никифоровича.

Тут-то и вспомнил Гусев о Микеше, ипподромном «жучке», бывшем в юности мелким спекулянтом и фарцовщиком, с которым познакомился несколько лет назад, когда сам еще летал невысоко.

— Микеша, — сказал он ему, — надо сделать так, чтобы в традиционном призе Сурмин не приехал на Ласточке первым.

— Трудно, Федор Никифорович. Ласточка там будет фаворитом, — ответил Микеша.

— А ты предложи ему, сколько попросит, чтобы лошадь придержал, — посоветовал Федор Никифорович.

— Не пойдет он на это, Сурмин-то, — покачал головой Микеша. — Большие призы у них принципиальные, между собой на принцип едут, кто лучше.

— Предложи побольше, я оплачу. У меня тоже принцип.

— А этот вообще, я слышал, не покупается, — авторитетно заявил Микеша. Он снова покачал головой, но, глянув на Федора Никифоровича, сразу же сник, пришмыгнул носом.

— Я тебя как друга пока прошу, сделай, что сказано, — так заявил Федор Никифорович этому соплюну и подумал: «Сделает, никуда не денется». — И еще прошу, без всякого насилия, чтобы все было тихо. Типи-топ.

И вот сделал, учудил, сукин сын! Не нашел ничего лучшего, как забраться ночью на чердак, прихватив с собой пневматическое ружье, и открыть во время заезда по Ласточке стрельбу. И дострелялся — человек попал в реанимацию, неизвестно, выживет ли. Хорошо, если все сойдет, а как раскрутят дело?! Быть беде.

На следующий день и пришла беда. К обеду Гусеву доложили, что на ипподроме побывали шерлоки, лазили на чердак, нашли якобы бутылку из-под вина с отпечатками пальцев.

Федор Никифорович сразу же после этого уехал на дачу с Зубром. Послал телохранителя готовить на кухне ужин, а сам остался в спальне и стал размышлять.

Ясно, как белый день, что подозрение падет на своих работников, знакомых с обстановкой, но, скорее всего, на «жучков», околачивающихся целыми выходными днями на ипподроме. Проверить их ничего не стоит, к тому же на бутылке есть отпечатки. Значит, на Микешу в скором времени выйдут, а он сдаст его: мол, Федор Никифорович приказали. А это означает только одно — соучастие в преступлении. И будет не отмазаться. В любом другом случает можно отмазаться, а за такое — нанесение тяжелых телесных повреждений — шалишь! Придется бросать все и собираться валить лес.

Тут Федор Никифорович представил себя в фуфайке, треухе и валенках, пробирающимся через сугробы на лесоповале и даже застонал от ужаса и негодования.

— Зубр! — крикнул он.

Появился телохранитель, что-то прожевывая.

— Слышишь, Зубр, ты Микешу знаешь, ипподромного тотошника?

Зубр кивнул и кончил жевать, поняв, что сейчас получит задание.

— Бери машину, Зубр, и найди его, он живет где-то на Рижском. Поспрашивай по дворам или загляни в пивные и распивочные, он любит там ошиваться. Найди и доставь ко мне. Как можно скорее.

Микеша был доставлен в загородный дом Федора Никифоровича с поразительной быстротой, только что не внесен Зубром на руках. Удовлетворенный Зубр тут же удалился, оставив Микешу один на один с хозяином.

— Знаешь ли ты, козел, какую кашу заварил и как будешь расхлебывать? — спросил Гусев ласковым голосом, который никак не вязался с тем, что было сказано.