Империй - Роберт Харрис

Весть о торжественном приеме, устроенном сенаторами Цицерону, и низвержении статуи Верреса успела достичь дворца наместника, и когда мы попытались выйти на улицу, то увидели, что здание Сената окружено римскими солдатами. Собрание по приказу Метелла распустили, Гераклия арестовали, а от Цицерона потребовали незамедлительно явиться во дворец наместника. После всего этого вполне мог бы начаться кровавый мятеж, но Цицерон, вскарабкавшись на повозку, призвал сицилийцев к спокойствию, сказав, что Метелл вряд ли решится причинить вред римскому сенатору, действующему согласно с предписанием преторского суда. Однако, добавил Цицерон, если он не выйдет из дворца до заката, возможно, его сторонникам следует поинтересоваться его местонахождением. Затем он спустился с повозки, и мы позволили жителям города препроводить нас через мост, ведущий на Остров.

В то время Метеллы приближались к зениту своей власти. Той ветви рода, которая произвела на свет троих братьев (все они уже перешагнули сорокалетний рубеж), предстояло править Римом на протяжении ближайших лет. Это было, по выражению Цицерона, трехглавое чудище, и эта – средняя – голова в лице Луция Метелла была во многих отношениях гораздо страшнее двух других. Он принял нас в роскошном кабинете дворца, в котором присутствовали все атрибуты его империя. Импозантный, мощный мужчина, Метелл в окружении ликторов восседал в похожем на трон кресле под немигающими взглядами дюжины своих мраморных предшественников. Позади него стояли его подчиненные, включая младшего магистрата и других чиновников, а по обе стороны дверей застыли стражники.

– Подстрекательство к мятежу – очень серьезное обвинение и граничит с государственной изменой, – без всяких предисловий негромким голосом начал наместник.

– А чинить препоны официальному лицу, действующему от имени народа и Сената Рима, – это очень серьезное оскорбление, – едко парирован Цицерон.

– Вот как? И что же это за представитель римского народа, который обращается к греческим сенаторам на их родном языке? В каком бы уголке провинции ты ни появился, повсюду начинаются неприятности. Я этого не потерплю! Сил нашего гарнизона и без того едва хватает на то, чтобы держать в узде местных жителей, а ты еще больше смущаешь их своими мятежными речами.

– Уверяю тебя, наместник, возмущение сицилийцев направлено не против Рима, а против Верреса.

– Верреса! – Метелл ударил кулаком по ручке кресла. – С каких пор тебя заинтересовала персона Верреса? С того дня, когда ты углядел в этом удобный способ подняться по политической лестнице? Ты, жалкий, дрянной, непокорный адвокатишка!

– Тирон, запиши эти слова, – проговорил Цицерон, не сводя тяжелого взгляда с Метелла. – Я хочу, чтобы было зафиксировано каждое слово. Суду будет небезынтересно узнать об этом запугивании.

Однако я и сам был настолько напуган, что даже не мог пошевелиться. Теперь кричали и другие мужчины, находившиеся в комнате, и Метелл вскочил на ноги и проорал:

– Я приказываю тебе вернуть документы, которые ты украл сегодня утром!

– А я со всем уважением напоминаю наместнику, что он – не на плацу и разговаривает со свободным римским гражданином. Что касается меня, я доведу порученное мне дело до конца.

Метелл упер руки в бедра и подался вперед, выпятив квадратный подбородок.

– Либо ты вернешь документы сейчас, по-хорошему, либо завтра сделать это тебе прикажет суд на глазах у всех Сиракуз!

– Как всегда, я испытаю удачу в суде, – многозначительно проговорил Цицерон, согласно кивнув головой. – Тем более что теперь я знаю: справедливый и честный судья, которого я буду иметь в твоем лице, является достойным наследником Верреса!

Я передаю этот разговор абсолютно точно, поскольку, выйдя из кабинета, а произошло это сразу же после обмена последними репликами, мы с Цицероном сразу же, по свежим следам, восстановили и записали его на тот случай, если придется использовать в суде.

– По-моему, все прошло отлично, – пошутил Цицерон, но его голос и руки слегка дрожали. Нам обоим стало очевидно, что успеху его миссии и даже самой жизни грозит смертельная опасность. – Но если ты стремишься к власти и только начинаешь долгий путь к ней, необходимо пройти и через это, – добавил Цицерон, обращаясь, как мне показалось, к самому себе. – Просто так тебе ее никто не отдаст.

Мы вернулись в дом Флавия и работали всю ночь при колеблющемся свете дымных сицилийских свечей и коптящих масляных ламп, готовясь к суду, который должен был состояться следующим утром. Откровенно говоря, я не знаю, на что надеялся Цицерон. По моему мнению, кроме очередной порции унижений, в суде ему было не на что рассчитывать. Во-первых, Метелл ни за что не вынес бы решение в его пользу, а во-вторых, как признался мне сам Цицерон, закон все же находился на стороне компании откупщиков. Однако удача, как писал благородный Теренций,[13] благоволит отважным, а в ту ночь она определенно благоволила Цицерону. Прорывом мы оказались обязаны юному Фругию.

Я нечасто упоминаю его в этом повествовании, но лишь благодаря тому, что он обладал той тихой и благопристойной вежливостью, которая делает человека практически незаметным, и ты вспоминаешь о нем, лишь когда его не оказывается рядом. Весь тот вечер он корпел над записями из компании откупщиков, но даже закончив эту работу с наступлением ночи, несмотря на понукания Цицерона, который гнал его спать, отказался ложиться и принялся разбирать свидетельства, предоставленные нам сиракузскими сенаторами.

Уже давно перевалило за полночь, когда Фругий вдруг возбужденно вскрикнул и поманил нас к своему столу, заваленному восковыми табличками с записями, имеющими отношение к банковской деятельности компании. Взятые по отдельности, эти списки имен, дат и денежных сумм ни о чем не говорили, но, сравнив их со списком горожан, у которых Веррес вымогал взятки, Фругий сделал удивительное открытие: чтобы заплатить требуемые суммы, этим людям приходилось брать деньги взаймы, причем под большие проценты. Но еще больше мы были поражены, когда Фругий показал нам приходную книгу компании откупщиков. Именно в те же дни, когда компания предоставляла тому или иному горожанину заем, точно такая же сумма возвращалась ей в виде вклада со стороны некоего человека по имени «Гай Верруций». Подлог был настолько очевидным, что мы не могли удержаться от смеха. Было совершенно очевидно, что сначала на документах значилось имя «Веррес», но потом кто-то грубо соскреб последние две буквы и вписал вместо них четыре новые – «уций».

– Выходит, Веррес действительно вымогал взятки, – воодушевившись, подвел итог Цицерон, – и теперь это можно считать доказанным. Он требовал, чтобы жертва взяла у Карпинация заем под грабительский процент, потом получал эти деньги в виде взятки и с помощью своих друзей-откупщиков снова вкладывал их в компанию. Таким образом мерзавец не только обеспечивал сохранность капиталов, но и получал немалую прибыль. Блестящая схема!

Цицерон прошелся по комнате в победном танце, а потом обнял и крепко расцеловал в обе щеки смутившегося Фругия.

Не побоюсь сказать, что из всех побед, одержанных Цицероном на судебных ристалищах, та, которая выпала на его долю следующим утром, была одной из самых сладких. Тем более что с технической точки зрения это была вовсе не победа, а поражение. Он выбрал документы, которые решил забрать в Рим, а Луций, Фругий, Лаурей, Соситей и я взяли каждый по коробке с записями и понесли их на сиракузский форум, где на возвышении восседал Метелл. Там же в ожидании нас уже успела собраться огромная толпа местных жителей. Первым слово взял Карпинаций. Изображая из себя завзятого юриста, он жонглировал юридическими терминами, ссылался на различные уложения и прецеденты, доказывая, что документы, связанные со сбором податей, не могут быть вывезены из провинции. Прикидываясь агнцем, он пытался создать впечатление, что стал невинной жертвой заезжего римского сенатора.

Цицерон повесил голову на грудь и изобразил на лице такое отчаяние, что я едва не прыснул от смеха. Когда настала его очередь говорить, он поднялся с места, извинился за свои действия, признался в том, что нарушил закон, и выразил готовность незамедлительно вернуть Карпинацию все документы. Но сначала, сказал Цицерон, ему хотелось бы прояснить одну маленькую деталь, которую он не понял. Подняв над головой одну из восковых табличек, он громко спросил:

– Кто такой Гай Верруций?

Карпинаций, на лице которого только что цвела счастливая улыбка, пошатнулся, словно получил в грудь стрелу, выпущенную с близкого расстояния. А Цицерон с невинным выражением на лице, продолжая разыгрывать полнейшее непонимание, обратил внимание слушателей на схожесть имен, дат и сумм в записях компании откупщиков с датами, цифрами и именами тех, у кого, по сведениям сиракузских сенаторов, высокопоставленные мздоимцы вымогали взятки.