Второе рождение Жолта Керекеша - Шандор Тот

— Ты? — с изумлением спросил Жолт и остановился.

Керекеш свистнул, уши Зебулона, отзываясь на свист, шевельнулись, но он не бросился к главному хозяину, а уселся перед Жолтом и уставился в лицо ему умоляющим и одновременно требовательным взглядом.

— Зебу! Пошли! — позвал его Керекеш.

Зебулон лег на живот и не двинулся с места.

Кроткий, всегда послушный Зебулон вел себя очень странно — будто его накрепко приковали к ногам Жолта. И ласковый зов, и приказание Керекеша, отданное уже раздраженным тоном, вызывали лишь беспокойное постукивание лапой.

В конце концов Жолт отвел его сам, и Керекеш с изумлением посмотрел на сына. Жолт пожал плечами. Они снова простились. Когда Керекеш пристегивал поводок, Зебулон весь дрожал. Дальше он пошел, поджав хвост и упираясь на каждом шагу, беспокойный, угрюмый.

Его бесхитростная собачья душа возмутилась. Невиданно и неслыханно: как могли пренебречь его искренностью, с которой он выбрал вожака стаи! Именно так объяснил Магде эту странную перемену Керекеш, немного обидевшись, что Зебулон не его, а Жолта выбрал «вожаком стаи». Итак, говорил Керекеш, с точки зрения собаки хозяин — всего лишь вожак стаи, но вожаком может быть кто-то один. Даже с собачьей точки зрения, если угодно, двух вожаков быть не может.

Магда, смеясь, рассказала Жолту про обиду отца. А Керекеш, желая придать факту какую-то определенность, выразился следующим образом: «Similis simile gaudet», то есть: «Подобный подобному радуется»7 . Разумеется, он имел в виду, что щенок еще очень молод.

И Керекеш снова ошибся: Зебулон в своей привязанности был последователен до конца. Жолт приобрел над ним такую безграничную власть, что стоило ему только хмыкнуть, как Зебулон тут же отказывался от еды, которую протягивал Керекеш.

Конечно, всем было ясно, что Керекеш поставлен в непривычное, можно даже сказать, оскорбительное положение.

Страстную привязанность собаки Жолт сносил молча и недоверчиво, а тот факт, что выбор «вожака стаи» пал на него, был принят им, без сомнения, с гордостью и удивлением. Так же примерно он принимал и необъяснимую нежность Беаты. Неистощимая, беспричинно горячая любовь Беаты и Зебулона его как-то стесняла и тяготила. И еще одно смущало его: когда он с ними встречался, его наполняла непонятная тихая радость. Никогда в жизни Жолт не доискивался причины, за что его любят девочка и собака. Да если бы он и думал над этим, что бы он выяснил? Что он мог знать о чувствах, налетающих внезапно, как вихрь?

Возможно, мы не слишком удалимся от истины, сделав такое предположение: Жолт понимал, что привязанность к нему Беаты и Зебулона в его нынешнем положении ничего не изменит. Пожелай он разобраться в этом странном явлении, то, очевидно, пришел бы к мысли, что любят его существа только самые маленькие и самые незначительные, ибо в глазах взрослых, значительных он был просто ничтожеством. Об этом легко было догадаться по устремленным на него взглядам. Он не забыл сказанного отцом, что он всего лишь гаденький хулиган и что в поступках его нет ни логики, ни равновесия. Но при чем тут логика, равновесие? Об этом рассуждать может только отец, потому что он не догадывается, что Жолт давно уже приговорил сам себя к молчанию. Он чувствовал себя словно лежащим глубоко под землей, как будто в воронке от бомбы, беспомощным и бессловесным.

Конечно, нельзя с достоверностью утверждать, что Жолт молчал, выполняя лишь данный себе обет. Дело тут было еще и в другом. В горле Жолта с недавнего времени, словно толстая улитка, непрерывно перекатывался какой-то напоминающий вату ком. Бессчетное число раз он пробовал его проглотить, и, когда ему это удавалось, Жолт привольно дышал, всей грудью впитывал весну, свежий запах конского каштана, а в ушах его чисто и явственно звучали клекот фазанов, щебетанье птиц, хор собак с горы Шаш и трубный лай Зебулона.

Случалось, ком исчезал на несколько недель, и Жолт уже тешил себя надеждой, что избавился от него навсегда.

Наступило второе июня. Магда-два знаком подозвала к себе Жолта, холодным взглядом скользнула по его потному лицу, по заговорила совсем о другом:

— Лучше, если об этом скажу тебе я. По математике тебе выставили удовлетворительную оценку.

Жолт как-то пискнул, странно и жалко, и Зебулон в тот же миг лег на живот у его левой ноги.

Жолт не спеша надел на него ошейник. Магда закурила и выпустила в сторону струю дыма.

— Дело не в том, что ты исправился. Ты знаешь сам, как обстоят дела.

— А как обстоят дела? — задал Жолт ненужный вопрос.

— А так, мой милый, что только благодаря папе тебя со скрипом перетащили в восьмой класс.

Жолт молчал. В горле его быстро разрасталась «ватная улитка». Но он не хотел сдаваться. И снял со щенка ошейник.

— Мне надо в школу, — с трудом выдавил он.

— Сначала умойся. Ты ничего не хочешь сказать? Ведь это будет последний год, Жоли… Как ты себе его представляешь?

И снова у Жолта из горла вырвался странный и жалкий писк, и щенок сразу поднял на него взгляд.

— Как ты это делаешь? — спросила Магда.

Жолт молчал. Если бы в ее горле, думал он, сидела такая же толстая улитка, ей бы тоже не захотелось ораторствовать. Магда странно и пристально смотрела на его губы.

— Ты втягиваешь воздух или выпускаешь? — спросила она с каким-то особенным, полным участия интересом.

Жолт опять странно пискнул и попробовал засмеяться.

— Ну ладно. Поторопись, — сказала Магда.

По дороге в школу, ни на минуту не отвлекаясь, Жолт напряженно следил за горлом. Ватный ком не рассасывался, и в душе Жолта зашевелилось какое-то мрачное предчувствие. Колеблясь и пересиливая себя, он прошел в ворота школы и, чтоб поднять себе настроение, запел: «Я вату грызу, она хрустит у меня на зубах». Потом он остановился перед портретом Га?рдони8 .

— Старина, — сказал Жолт портрету, — вата ведь не хрустит… Ладно, пусть в горле у меня вата, но зато я прекрасно таскаю стулья. Я чемпион по тасканию стульев. И я притащу стул для Дани, он сядет на него и будет играть на гитаре. Дани, наверно, еще не пришел.

В актовом зале уже толпились ребята, и Дани прилежно расставлял стулья.

— Чао, Керекеш! А где твой галстук? — спросил Дани, и глаза его за толстыми стеклами очков округлились и стали громадными.

Жолт хлопнул себя по карману.

— Ты таскаешь его в кармане! — озадаченно сказал Дани и вдруг прыснул. — Послушай, Жоли! Ты знаешь, что такое гузка?

Жолт отрицательно качнул головой.

— Ты что, онемел? — сказал Дани. — Вот слушай: «Сзади гузка, а в ней торчит хвост из перьев».

Жолт громко рассмеялся, и ком, стеснявший его горло, как будто стал меньше. «Я проглочу ее, эту проклятую улитку», — мысленно сказал он и скрипнул зубами.

— Я вычитал это в старинной книге, — пояснил Дани. — Теперь ты, надеюсь, догадался, что значит гузка?

— Задняя часть зажаренной птицы! — заорал Жолт и чуть не заплакал от радости.

Ком в горле исчез. Жолт снова почувствовал себя счастливым.

Торжественный вечер, посвященный окончанию учебного года, казался бесконечным. Жолт в белой рубашке и красном галстуке устало переминался в общей шеренге.

Директор сказала заученную короткую речь — каждый год ведь говорила одно и то же.

Жара была адская, настоящее пекло, и трое учеников — два мальчика и девочка — потеряли сознание. Жолту очень хотелось уйти, и, упади в обморок кто-нибудь рядом с ним, он мог бы выйти из зала под предлогом оказания помощи. На освещенных подмостках девочка читала длиннющие стихи, и по лицу ее текли ручьи пота. Потом пел хор. И наконец вышел Дани. Ух ты! Он склонился над гитарой, как врач, выслушивающий сердце больного. О'кэй! С настройкой он справился, лучше всего получилось вот это: па-па-па-пам-пам, английская штучка. И Бах получился неплохо.

Большая гитара словно разрезала его маленькую фигуру надвое. Играть он, наверное, будет стоя. Малыши, чтобы видеть его, поднимались на цыпочки, девочки вытягивали шею. Благодаря классической гитаре Дани невольно снискал себе огромную популярность в школе. Невольно ли? Ведь родители приневоливали его к скрипке, и шесть лет он послушно, правда жалуясь и стеная, играл свои экзерсисы. Играл он и на электрогитаре в самодеятельном школьном оркестре. Но оркестр был слабенький, и сам Дани относился к нему несерьезно. Безвкусица, которая треплет нервы, дешевая клоунада, говорил Дани и, скрежеща зубами, продолжал пиликать на скрипке. Не вот однажды, год или полтора назад, он услышал артиста, игравшего на классической гитаре. Все в нем будто перевернулось. Ни о чем другом он не мог больше думать. И родители его в конце концов уступили и купили ему классическую гитару. С тех пор Дани ею просто живет. Всё — прогулки, футбол было забыто, остались гитара и книги.