Метаморфозы. Тетралогия - Дяченко Марина и Сергей

Сама Сашка сказала однажды Косте – в шутку, конечно, – что «другая база» для старшекурсников – нечто вроде загробного царства, о котором никто ничего не знает, потому что оттуда не возвращаются. Костя, помнится, отреагировал странно – побледнел и тихим голосом предложил так больше не шутить.

– Может, и легче, – уныло согласился Витя. – Эх, девки, я ведь в мореходку собирался.

Сашка налила дымящийся кипяток в эмалированную кружку. Плюхнула внутрь чайный пакетик на веревочке.

– Сколько тебе сахара?

– Две ложки. Нет, три.

Сашка поставила чашку на край стола. Витя неуклюже поднял ее обеими руками – в кожаных перчатках – и вылил в себя горячий чай, как воду.

Сашка задержала дыхание. Витя поставил пустую чашку на стол, улыбнулся, облизнул губы:

– Спасибо.

– Не горячо? – тихо спросила Сашка.

Он помотал головой:

– Не… Пойду я учиться, девчонки. Спасибо, не поминайте лихом.

И вышел.

Сашка вошла в комнату с учебником под мышкой. Света было чуть – одна настольная лампа да еще огоньки сигарет. В табачном дыму трудно было разглядеть лица, Лиза сидела на столе рядом с магнитофоном, еще человек десять – первокурсники, второкурсники – устроились где придется. На Сашкиной кровати сидели двое – крупная полузнакомая девушка тискалась со своим парнем. Ее звали Ира, его, кажется, Слава.

– Отбой, – сказала Сашка. – Одиннадцать часов. Все вон из комнаты.

Ее не слушали и не слышали. Она подошла к столу и сбросила магнитофон на пол.

Отскочила крышка. Вывалилась кассета. Разговоры смолкли.

– Обалдела, Самохина? – в полной тишине спросила Ольга из тридцать второй комнаты.

Сашка включила свет. Все прищурились; Сашка смотрела широко открытыми, даже чуть выпученными глазами.

Только что, на кухне, под смех и чужие голоса, она закончила двадцать пятое упражнение.

Хотя Портнов задал ей номера тринадцать – семнадцать.

Так вышло, что, отработав семнадцатое, Сашка прочитала следующее – просто из любопытства – и ничего не поняла.

Вместо того чтобы просто закрыть книгу, она прочитала задание еще раз. Понятные слова. Более-менее понятные образы. А вот что с ними надо делать и как – представить было совершенно невозможно.

И тогда у Сашки проснулся давний «бзик». Может быть, стиль отличницы и «зубрилки». Может быть, инстинкт исследователя. Но она мысленно протянула ниточки от семнадцатого упражнения к восемнадцатому, потянулась, как в полную темноту, и через несколько минут нащупала то, что привыкла называть «контуром» упражнения.

Вот оно.

Она по-настоящему обрадовалась. И осторожно принялась разминать восемнадцатое. От него потянулись нитки к девятнадцатому и дальше к двадцатому. А потом внутри Сашки наступило будто озарение, и она кинулась вперед по номерам, от одного к другому, и свет становился все ярче, пока наконец на двадцать пятом упражнении она не ослепла.

Внутренний свет вспыхнул очень ярко и померк. Сашка протерла глаза; она не видела ни учебника, ни кухни. На секунду ей показалось, что она – внутри упражнения. Она – темный контур в пространстве без верха и низа; она не успела испугаться. Хлопнула дверь, потянуло сквозняком, открылась дверца холодильника.

– Суки! Кто мою селедку жрал?!

– Дурак, ты что, в общем холодильнике оставил?

– А я не могу ее в комнате хранить! Она воняет!

– Ну съел бы сразу…

– Гады… Чья это колбаса? Сожру, сволочи, все.

– Брось, это Ленкина, она с душком… В посылке еще испортилась…

Сашка слышала голоса, раздававшиеся совсем рядом. Ощущала ветер на лице. Ощущала запахи. И ничего не видела.

Почувствовала, как соскальзывает с колен учебник. Успела подхватить. Страха все еще не было; Портнов что-то такое говорил… про зрение, которое может измениться…

А вдруг она ослепла навсегда?!

Сашка чуть не взвыла от ужаса. Принялась тереть глаза, будто желая их выдавить, и через несколько секунд различила белое пятно холодильника. А еще через минуту увидела селедочную голову на кафельном полу, чьи-то ноги в тапочках, осколки чашки…

Зрение вернулось.

Пошатываясь, Сашка побрела в свою комнату. С ней что-то происходило. Что-то серьезное. Она не могла – и не желала – это остановить. Она распахнула комнату, увидела огоньки сигарет и парочку, восседавшую на ее постели; она не думала ни о чем, а поступала инстинктивно.

– Все вон. Оглохли?

– Ты переучилась, детка? – мягко спросил парень, сидевший на ее кровати.

И посмотрел ей в глаза.

Сашке показалось, что прошло несколько секунд. На самом деле, когда она очнулась, было уже полдвенадцатого и она была в комнате одна. Валялись окурки на полу. От табачного дыма тошнило; Сашка добралась до окна, ободрала бумагу, которую они клеили вместе с Оксаной, повыдергивала поролон и распахнула створку, хватая ртом ледяной ноябрьский воздух.

– Знаешь, я буду тебя бояться, – сказал Костя. – У тебя иногда такой взгляд…

Они сидели на подоконнике в закоулке коридора неподалеку от тридцать восьмой аудитории. Костя вышел с индивидуальных десять минут назад. Еще через пять минут к Портнову предстояло идти Сашке.

– Саш… Что там было-то? Что-то ведь было, а они не признаются, будто им стыдно…

– Ничего, – вяло отмахнулась Сашка. – Я их послала.

– Ты изменилась, – сказал Костя.

– Мы все меняемся.

– Да, но ты… Может, ты гений? Или еще чего похуже? – Костя пытался шутить.

– Мне пора, – сказала Сашка.

Она остановилась перед дверью аудитории. На самом-то деле у нее было еще две минуты как минимум; за дверью что-то громко и резко говорил Портнов. Как будто стегал кнутом или гвозди вколачивал. Сашка подумала, что ее-то сегодня ругать не будут. Сегодня она принесла не пять, а двадцать три новых упражнения. Двадцать три… Ей стало страшно и весело, как в детстве на «чертовом колесе».

Женя Топорко вышла из аудитории, странно сгорбившись, сдерживая слезы. Получила, подумала Сашка без сочувствия. И вошла к Портнову.

– Доброе утро, Самохина. Сделала?

Сашка кивнула. Оперлась о высокую спинку стула – и взялась за мысленную работу, начиная с тринадцатого упражнения.

Сбилась на четырнадцатом. Начала снова. Сбилась на пятнадцатом и снова начала сначала; Портнов смотрел, скептически поджав губы. Сашка, готовая запаниковать, начала еще раз и сбилась на тринадцатом; Портнов молчал.

– Я сейчас. Мне надо собраться.

– Собирайся.

– Я…

Сашка запнулась. Ей вспомнился вчерашний день. Оксана с ее посудой. Витя с его перчатками. «Ты своему не даешь?» Горячий чай… Огоньки сигарет в темноте…

Она начала тринадцатое – и поняла, что упражнения скользят. Одно за другим. Как звенья цепи. Как привычные мысли. Безумные. Чужие.

Она миновала шестнадцатое. Семнадцатое. Без паузы перешла на восемнадцатое. Девятнадцатое. Заходилось сердце; Сашка чувствовала себя канатоходцем, танцующим по проволоке над орущей толпой, она почти слышала восторженные вопли – хотя на самом-то деле в комнате было тихо, где-то в коридоре переговаривались студенты, она стояла, вцепившись в спинку стула, и смотрела в пространство, а напротив сидел Портнов и смотрел на нее и каким-то образом – каким? – знал и видел ее пляску на проволоке, он был единственный зритель… слушатель? Соучастник? Что происходило с ней и как он мог это ощущать? И какими ее мысли-упражнения виделись ему?

Сразу после двадцать пятого она ослепла. Как и вчера, на кухне. Вспышка – и тьма, как в закрытом ящике. Темнотища.

И тишина. Портнов не шевелился.

– Сядь.

Держась за стул, она обошла его и села. Скрипнуло сиденье.

– Тебе какие номера были заданы?

– Тринадцать – восемнадцать.

– Тогда какого лешего ты взялась за двадцать пятое?

Сашка сглотнула.

– Отвечай!

– Мне захотелось.

– Что?!

– Мне захотелось! – Сашка готова была дерзить и огрызаться. Будь у нее глаза – встала бы сейчас и ушла, хлопнув дверью. Но она была слепая и боялась по-глупому врезаться в дверной косяк.