Своя судьба - Мариэтта Шагинян

— Люба, в чем дело? — серьезно спросил Фёрстер.

— Виновата, Карл Францевич, — тихо ответила сестра, подходя и вытирая лицо намокшим платочком. — Захотелось мне разузнать насчет пьесы. Я их встретила и спрашиваю. Они мне начали рассказывать, а…

— Зачем же вы именно у него спросили? Никого другого не нашлось? — крикнула Дальская. — А Марья Карловна, а я сама, наконец?

— Никто не стал бы говорить, у них держалось в тайне. А господин Дальский не больные, и никакого интересу утаивать у них нет.

— Люба, идите к себе, вы совершили оплошность! — строго сказал профессор. Потом он повернулся к Дальскому: — Это правда, что сказала сестра?

— Клянусь памятью отца, голая правда!

— Ну! — обратился Фёрстер к артистке. Он глядел на нее смеющимся, веселым взглядом, словно все происшедшее было только юмористично. — Видите, дело просто. И нельзя же вам запрещать мужу разговаривать.

— Боже мой, — заплакала артистка, — как это несносно! Уж лучше мне умереть. Я знаю, никто из вас мне не верит, а вот чувствую же я безошибочно, что он способен, способен на все! Пусть нынче была случайность, а завтра непременно будет серьезно, и главное, никто этого не заметит.

— Но уверяю тебя, ангел мой! — слабо произнесла амфибия, поднося к губам свой ноготь. — Я даже не понимаю, о чем ты говоришь!

— Отлично понимаете! И если я такая невыносимая, что всем отравляю жизнь, и у меня одни галлюцинации, то оставьте меня, дайте мне умереть! — Она снова заплакала.

Фёрстер пожал ей руку и серьезно проговорил:

— Напротив, сударыня. Я должен сказать вам, что вы гораздо яснее понимаете свои состояния. Смотрите, как быстро вы взяли себя в руки. И в минуту крайней вспышки два раза сдержались по адресу сестры. Это большой плюс. Идите теперь к себе, отдохните перед ужином.

Дальская поглядела на него с недоверием и радостью. Потом она быстро встала, кивнула нам и пошла к себе. Амфибия поплелась вслед за ней, уныло посасывая ноготь и кой-как сводя глаза в одну точку.

Я думал, что на том дело и кончится, но оно не кончилось. Ястребцов, до сих пор молчавший, вышел на середину комнаты. Он встал в обычную свою позу, заложив руки крест-накрест и всем телом налегая на одну ногу, а другую слегка согнувши, — позу какой-то стоячей хромоты.

— И это называется браком, — сказал он сквозь зубы, с выражением гнева и страдания. — И это освящено таинством! Живут две собаки, черная и пегая, обнюхиваются и кусаются, и у одной почему-то права на другую. И вот на основании таких случайных, чаще всего нечистых, реже безразличных и почти всегда не глубоких союзов возникает этическая проблема, возникают жестокие нравственные конфликты! Не прелюбы сотвори — ха-ха-ха! Кого и что защищает эта заповедь? Когда при мне посягают на благополучие подобной семьи, я готов протянуть спички, ножик, топор, все, что надо, лишь бы одной грязной кочкой на земле стало меньше.

Признаться, в эту минуту я почувствовал правоту Ястребцова.

— Грязные кочки обычно распадаются сами, они не долговечны, — спокойно и со вниманием ответил Фёрстер, — и не их защищает закон. Вон Сергей Иванович, — он вдруг с улыбкой посмотрел на меня, — уж готов согласиться с вами, такое это невыгодное дело защищать законы или, как вы сказали, «заповеди», от страстных критиков. А услышь вас тысячи матерей, тысячи мужей, любящих своих жен, тысячи подростков, привязанных к матери и отцу, — и поверьте, вы у них не нашли бы сочувствия. Закон охраняет будущее человеческой семьи. Он обращен к человеку, создающему семью. Он воспитывает в нем ответственность перед собой, перед близкими, перед обществом.

— Ха-ха-ха! — расхохотался Ястребцов так остро и так пронзительно, что у меня мурашки пробежали по спине. — Семья! Какой-нибудь Иван женился на Фекле, и женился ненароком, то ли ему приспичило, то ли время пришло жениться. И вот через пять лет, когда он находит самого себя, узнает свой характер, свои потребности, свои вкусы, свои цели, жизнь сталкивает его с Марьей, отвечающей его характеру, его потребностям, его вкусам и его целям. Иван встречает настоящую свою жену, и откуда ни возьмись — между ними становится заповедь. Она, видите ли, спасает душу Ивана. Она коверкает ему жизнь, озлобляет его, делает его неврастеником и неудачником, заставляет его заесть три века — свой, женин и Марьин, но зато она спасает его душу! Какой вздор, но какой подлый, пагубный, пошлый вздор!

Он хрустнул пальцами, переступил на другую ногу и покосился на нас с ненавистью. Маро стояла теперь спиной к окну и напряженно слушала.

— Не знаю, почему вам хочется все время не понимать меня, — ответил Фёрстер. — В тех редких случаях, когда «Иван» находит свою настоящую «Марью» после несчастного брака, вряд ли какой закон остановит его. И еще меньше заповедь. А вот чаще бывает, что большинству «Иванов» их «настоящие Марьи» кажутся то в одной, то в другой, то в третьей, то в четвертой женщине, — и могут казаться в пятой, в десятой. Вот тут, мне кажется, и вырастают «грязные кочки». Между прочим, и в этой области, как во всякой другой, одержанная человеком над самим собой победа всегда ведет к лучшему, — и для характера человека, и для его будущей судьбы.

— Мы разные люди и стоим на различных точках зрения, — сухо возразил Ястребцов, — если б вы знали современный брак так, как я, вы сами покраснели бы за свою наивность. Применять нравственный критерий к подобному институту — кощунство. Когда я был студентом, рядом со мной жили муж и жена, оба интеллигентные и оба молодые. Виделись они от девяти вечера до девяти утра и проводили это время в спанье или в щекотке. Разговоров между ними никогда не было, а слышал я его бараний хохот на «э» и ее овечье стенанье на «о», и только. Позвольте спросить, священен ли и этот союз? И какая-нибудь другая щекотуха или щекотун должны иметь дело с ними не иначе, как сквозь аншлаг закона?

— По земле ходит много подлецов, гадин и кретинов, — медленно ответил Фёрстер, — но значит ли это, что мы вольны их убивать, когда хотим и где хотим? Не простирается ли и на них суровая охрана закона? И что было бы с человечеством, если б этого закона не было? И разве не сами люди сообща эти законы выработали?

— Вы чудовищный консерватор, профессор, — почти со злобой воскликнул Ястребцов, — и не я, а вы не хотите меня понять…

Они стояли друг перед другом, один с вызовом и пафосом, другой тихо и просто. Ястребцов был выше Карла Францевича и в эту минуту как бы стихийно сильнее его. Но в его неспокойствии было нечто напоминавшее мне воду, когда она хочет переплеснуться выше своего уровня. Фёрстер глядел на него с тишиной и спокойствием. Ему было жаль этого человека и немного стыдно того, что жалость эта сделалась явной. И он улыбнулся.

Глава пятнадцатая

ПИСЬМО ОТ МАТУШКИ

Всякий раз, как я входил в столовую Карла Францевича, меня охватывало сознание своей близости с Фёрстером, своей привязанности к его семье и своей постороннести; сознание радостное и мучительное в одно и то же время. Не то чтобы я не был им своим человеком, — напротив! Они любили меня, как родного. Но я ревновал их к прошлому, сложившемуся без меня, и к будущему, Слагающемуся независимо от меня. Мне хотелось бы более тесной, внешней, узаконенной близости, — «усыновления», как издевалась Маро. И я совсем не знал, кого я люблю больше, но самым идеальным, самым прекрасным на земле соединением казалась мне эта семья, — отец, мать и дочь.

Было еще одно в их близости, переполнявшее меня восхищением и благодарностью: они не показывали на людях всей силы своей любви друг к другу. Отношения их были очень сдержанны. Их ласки в присутствии другого были всегда корректны и мало интимны, и даже немного холодны на вид. Варвара Ильинишна лучшую долю с блюда клала гостю, а не мужу. И если вы были поверхностным наблюдателем, вы даже склонны были заподозрить их в холодности. А между тем тут была высшая, бессознательная деликатность и та степень очеловеченного отношения друг к другу, которую редко встретишь в семьях. Я знал, например, что сердце Варвары Ильинишны сжимается в комочек от беспокойства и страха за дочь, от ежедневной боязни за мужа; я знал, что она хотела бы оградить их от всех волнений и забот, какие могут им встретиться. Но ни страх, ни женская заботливость не заставляли ее забыть, что они прежде всего — люди, а не только муж и дитя. И потому она позволяла им переносить случайное неудобство или неприятность так же, как перенесла бы их и сама; и потому она спокойно глядела на их жертвы, приносимые ради удобства постороннего человека, и не мучилась недопитым стаканом, недоспанной ночью, дурным настроением, зубною болью у близкого человека. Если и мучилась, то тайком от него. И когда она незаметно отдавала ему все свое лучшее, то не мешала и ему делать то же самое.