На грани фантастики - Пётр Гаврилин

— Представляешь, Андрей умер.

— Какой Андрей? — не понял я.

— Помнишь, у меня на хате с нами бухал, когда ты приезжал? Так вот, год назад от него ушла жена — он не справился со стрессом, запил и за год сгорел.

Я выглянул в окно. В черноте улицы были видны лишь горящие окна квартир и огни одинокого автобуса, тащившегося по небольшой, зажатой между новостроек улице.

РАССКАЗ СОЛДАТА

Конец войны застал меня в Австрии. До сих пор помню ту радость. Мы кричали как сумасшедшие «Ура!» и обнимали друг друга, не глядя на чины и звания, не пряча слёз. Отстояли нашу советскую Родину! Да и Европу избавили от проклятых фашистов!

А по дороге домой, в закрытом вагоне теплушки, накатили грусть и страх. Всё вспоминал погибших товарищей, с кем шёл долгие годы километр за километром по нашей Украине, потом по Румынии и Венгрии. Стояли перед глазами разорённые деревни и их жители, измученные и оборванные. И всё думал, как там наша Смоленщина, как деревенька родная Ивановка, выстояла ли во время оккупации?

Помню, дошёл до пролеска, что на дикой горе, где боровиков каждый год рождалось столько, что из соседних деревень ходили собирать. Взглянул на крыши домов. И всё. Ноги не идут. И слёзы катятся. Не сожгли гниды фашистские нашу Ивановку. Только дым не из всех труб идёт. Обхватил берёзку первую попавшуюся. Всё всматриваюсь, пытаюсь разглядеть, из нашей трубы дым идёт или нет. И не вижу, слёзы мешают.

Сердце колотится, как у пойманной птицы. Приложил к нему руку — и почувствовал в нагрудном кармане два треугольничка, два письма, которые чудом меня нашли на фронте. Писала в них Марфа, жена моя, что трудно им, что есть совсем нечего, так как всё на фронт отправляют. Писала, что вяжет носки шерстяные для солдат и молится, чтоб одна пара и мне досталась… И придали мне эти треугольнички силы нечеловеческой.

Отпустил я берёзку и побежал, несмотря на то, что с утра не присаживался, что есть сил. Никогда так больше не бегал. Помню, вбежал во двор, а там Марфа. Ведро уронила с грохотом. Оно катится, молоко разлилось. Рядом Васятка заревел, как оглашённый, вцепился в её платье. Не помнил меня, потому испугался. Меня призвали, когда он ещё грудничком был.

Вот в этот самый миг для меня война и закончилась. И понял я, что хоть и был мой полк в сотнях километрах от малой Родины, бился я за неё всё это время. А другой солдат, возможно, и с хутора какого, где я побывал, освобождал мою Ивановку. И тоже думал о своём доме и о близких своих. Тем и одолели захватчиков.

А про войну я не буду рассказывать. Не просите. Это кровь и грязь, боль и смерть. Не дай Бог нашим детям такое же пережить…

ЗАКАТ ДЕМОКРАТИИ

Недаром говорят, что сначала ты работаешь на своё имя, а потом оно — на тебя. И пиком любой карьеры, по моему глубокому убеждению, является не должность главы государства, а должность его советника, которую я, собственно, и занимал. И ценность моей работы заключалась именно в том, что я занимался только тем, что мне интересно, при этом не сильно себя перетруждая. В моём контракте так и было написано, что моя основная обязанность — советовать Президенту. А когда, где и в каком объёме — я всегда решал сам.

Но в тот день всё случилось наоборот. Президент прислал за мной самолёт на морское побережье, ничуть не постеснявшись выдернуть меня среди отпуска. Понятно, что в разгаре была одна из предвыборных кампаний, во время которых я обычно и был по максимуму загружен. Понятно, что Президент нервничал и делал это не без оснований. Но как же мне не хотелось погружаться в круговорот проблем, от которых так хотелось отдохнуть в эти с таким трудом выкроенные пять дней.

Мне даже не пришлось, как обычно, ждать в приёмной: секретарю было велено впустить меня сразу, как только прибуду. Поэтому в течение каких-то четырёх часов я переместился из шезлонга в мягкое кресло и теперь вместо того, чтобы разглядывать загорелых девушек, изучал бледную лысину нашего Президента, который был, мягко говоря, не в самом лучшем расположении духа.

— Читайте! — приказал он коротко, как только я устроился в кресле, и дал мне отчёт, подготовленный нашим полусекретным подразделением по исследованию общественного мнения. Я стал листать этот документ, и мне стало немного не по себе.

— На выборы придёт максимум полтора процента населения страны! — после некоторого молчания взорвался Президент. — Вы понимаете хотя бы, что это означает?

— Да, господин Президент, — мне не нравился его тон.

— Так какого чёрта вы прохлаждаетесь? Я и так вас напрягаю раз в несколько лет. Вы же мне нужны только для того, чтобы выигрывать эти идиотские выборы! Неужели не понятно, что полтора процента явки на выборах — это конец!

— Смените тон, господин Президент, — оборвал я его вежливо, но безапелляционно.

Если бы я этого не сделал, то он мог бы сыпать своими обвинениями часами. В такие моменты он забывался и, по моим ощущениям, путал беснующуюся толпу на митинге и специалиста по организации этих самых митингов.

— Но вы хоть знаете, что делать?

Да уж, раньше я всегда знал, что делать, поэтому и занимал свою должность, но теперь я и сам был в замешательстве. Но что-то говорить было нужно, и поэтому начал:

— Видите ли, господин Президент, любая власть, которая не использует для своего сохранения открытое насилие, до тех пор будет в силе, пока простой народ верит, что она законна. Долгие годы европейская цивилизация жила в уверенности, что монархия — это Богом установленная форма власти, а монархи — это Божии помазанники. Но иссякла христианская вера — исчезли и европейские монархии.

— И к чему этот урок истории? — нервно спросил Президент.

Он нажал кнопку связи с секретарём и попросил бокал виски, а спустя минуту после того, как я кивнул головой на его вопросительный взгляд, заказал и второй бокал — для меня.

— Дело в том, господин Президент, что наш народ больше не верит в выборы.

— Что значит «не верит»?

— А то и значит. Если раньше обычного человека легко было убедить, что некие манипуляции с бюллетенем для голосования или, как сейчас, с электронной картой избирателя позволяют ему управлять страной через своих представителей, то теперь к середине XXI