Толстая тетрадь - Агота Кристоф

— Мне неизвестно значение этого слова. Никто его не знает. Я не ожидал от вас подобных вопросов.

— Однако вам не раз еще придется услышать подобные вопросы. И иногда вы будете вынуждены на них отвечать.

— А вы, Петер? Вам тоже когда-нибудь придется отвечать па вопросы. Я несколько раз присутствовал на ваших политических собраниях. Вы произносите речи, зал вам аплодирует. Верите ли вы искренне в то, что вы говорите?

— Я обязан в это верить.

— Но в глубине души — что вы об этом думаете?

— Я не думаю. Такой роскоши я себе позволить не могу. Страх живет во мне с детства.

Клара стоит у окна и смотрит на погруженный в темноту сад. Она не оборачивается, когда Лукас входит в комнату. Она говорит:

— Лето ужасно. Летом смерть ближе всего. Все сохнет, задыхается, застывает в неподвижности. Уже прошло четыре года, как они убили Томаса. Это было в августе, ранним утром, на рассвете. Они его повесили. Неприятно то, что каждое лето они снова это проделывают. На рассвете, когда вы уходите к себе домой, я подхожу к окну и вижу их. Они начинают все сначала, хотя невозможно убить несколько раз одного и того же человека.

Лукас целует Клару в затылок:

— Что с вами, Клара? Что с вами сегодня?

— Сегодня я получила письмо. Официальное уведомление. Оно лежит на моем письменном столе, вы можете его прочесть. Там написано, что Томас реабилитирован, что он был невиновен. Я никогда не сомневалась в том, что он невиновен. Они пишут: «Ваш муж был невиновен, мы убили его по ошибке. Мы по ошибке убили несколько невинных людей, но теперь все будет в порядке, мы извиняемся и обещаем, что подобные ошибки больше не повторятся». Они сами убивают и сами реабилитируют. Они извиняются, но Томас умер! Разве они могут его воскресить? Разве они могут стереть ту ночь, когда мои волосы поседели, а сама я сошла с ума?

В ту летнюю ночь я была одна в нашей с Томасом квартире. Я жила там одна уже несколько месяцев. С тех пор как Томаса посадили в тюрьму, никто не хотел, не мог, не осмеливался меня навестить. Я уже привыкла к одиночеству, и не было ничего необычного в том, что я одна. Я не смогла заснуть, но в этом тоже не было ничего необычного. Необычно было то, что я в эту ночь не плакала. Накануне вечером по радио объявили о казни группы государственных преступников. Среди имен я ясно расслышала фамилию Томаса. В три часа ночи — время приведения приговора в исполнение — я посмотрела на часы. Я смотрела на них до семи часов утра, а потом пошла на работу, в большую библиотеку Столицы. Я села за свой письменный стол. Я выдавала книги в читальном зале. Мои сотрудницы одна за другой подходили ко мне, и я слышала их шепот: «Она пришла!», «Вы видели, какие у нее волосы?». Я ушла из библиотеки, до вечера ходила по улицам, заблудилась, я не знала, в каком районе города я оказалась, хотя я хорошо знала город. Я вернулась домой на такси. В три часа ночи я посмотрела в окно и увидела их: они вешали Томаса на фасаде противоположного дома. Я закричала. Пришли соседи. Меня на «скорой помощи» отвезли в больницу. А теперь они говорят, что это просто ошибка. Убийство Томаса, моя болезнь, месяцы, проведенные в больнице, мои седые волосы — все это просто ошибка. Тогда пусть они вернут мне Томаса — живого и улыбающегося. Томаса, который обнимал меня, гладил меня по волосам, держал мое лицо в своих теплых ладонях, целовал мне глаза, уши, рот.

Лукас берет Клару за плечи и поворачивает к себе лицом:

— Когда вы перестанете говорить мне о Томасе?

— Никогда. Никогда я не перестану говорить о Томасе. А вы? Когда вы начнете говорить со мной о Ясмине?

Лукас говорит:

— О ней нечего говорить. Тем более что теперь она с нами не живет.

Клара бьет Лукаса по лицу, царапает ему щеки, шею, плечи. Она кричит:

— Не с вами? Где она? Что вы с ней сделали?

Лукас тащит Клару к кровати, ложится на нее:

— Успокойтесь. Ясмина уехала в город. Вот и все.

Клара крепко вцепляется в Лукаса:

— Они отберут тебя у меня так же, как они отобрали у меня Томаса. Они посадят тебя в тюрьму, повесят

— Нет, со всем этим покончено. Забудьте про Томаса, про тюрьму и про веревку.

На рассвете Лукас поднимается:

— Мне пора домой. Мальчик рано просыпается.

— Ясмина оставила здесь своего ребенка?

— Мальчик калека. Что бы она с ним делала в городе?

Клара повторяет:

— Как она могла его оставить?

Лукас говорит:

— Она хотела взять его с собой. Я ей не разрешил.

— Не разрешили? По какому праву? Это ее мальчик. Он принадлежит ей.

Клара смотрит, как Лукас одевается. Она говорит:

— Ясмина уехала потому, что вы ее не любили.

— Я помог ей в трудную минуту. Я ничего ей не обещал.

— Мне вы тоже ничего не обещали.

Лукас идет домой готовить для Матиаса завтрак.

Лукас входит в книжный магазин, Виктор спрашивает у него:

— Вам нужна бумага и карандаши, Лукас?

— Нет. Я хотел бы с вами поговорить. Петер сказал мне, что вы собираетесь продать дом вместе с магазином.

Виктор вздыхает:

— В наше время ни у кого нет столько денег, чтобы купить дом с магазином.

Лукас говорит:

— Я хотел бы купить их у вас.

— Вы, Лукас? А на какие деньги, милый мой?

— Я продам Бабушкин дом. Армия предлагает мне за него большие деньги.

— Боюсь, что этого недостаточно, Лукас.

— Мне принадлежит также большой участок земли. И еще некоторая собственность. Очень ценные вещи, оставшиеся мне от Бабушки.

Виктор говорит:

— Зайдите ко мне сегодня вечером домой. Я оставлю дверь открытой.

Вечером Лукас поднимается по маленькой темной лестнице, ведущей в квартиру над книжным магазином. Он стучит в дверь, из-под которой выбивается полоса света.

Виктор кричит:

— Входите, Лукас!

Лукас входит в комнату, где, несмотря на открытое окно, плавает густое облако дыма от многочисленных сигарет. Потолок покрыт грязным коричневатым налетом, тюлевые занавески пожелтели. Комната заставлена старой мебелью, диванами, банкетками, столиками, лампами, безделушками. На стенах — картины, гравюры, на полу слоями лежат истершиеся ковры.

Виктор сидит у окна за столом, покрытым красной плюшевой скатертью. На столе коробки сигар и сигарет, разнообразные пепельницы, полные окурков, соседствуют с рюмками и графином, наполовину полным желтоватой жидкостью.

— Подойдите, Лукас. Сядьте и возьмите себе рюмку.

Лукас садится, Виктор наливает ему, осушает свой собственный стакан, снова наполняет:

— Я хотел бы предложить вам водки получше, например, той, что привезла мне сестра, когда приезжала навестить меня, но, к сожалению, ничего не осталось. Сестра приезжала ко мне в июле, было очень жарко, помните. Я не люблю жару, не люблю лето. Дождливое, прохладное лето — да, но от зноя я положительно заболеваю.

Приехав, сестра привезла мне литр абрикосовой водки, которую обычно пьют в нашей местности. Сестра, видимо, думала, что этой бутылки хватит на весь год или по крайней мере до Рождества. На самом деле в первый вечер я уже выпил половину. Мне было стыдно, и я сначала спрятал бутылку, потом пошел и купил бутылку посредственной водки — другой в магазинах не найдешь; наполнил ею бутылку сестры и выставил ее на видном месте, на том серванте, который перед вами.

Так я пил каждый вечер плохую абрикосовую водку, а сестра была спокойна, потому что на видном месте стояла ее собственная бутылка, уровень жидкости в которой почти не убывал. Раз или два, чтобы было естественнее, я наливал себе маленькую рюмочку этой водки и делал вид, что смакую ее, хотя качество ее уже было хуже.

Я с нетерпением ждал, когда уедет сестра. Она не мешала мне, напротив. Она готовила мне еду, штопала носки, чинила одежду, мыла кухню, наводила везде порядок. Она была мне полезна, более того, мы приятно беседовали после закрытия магазина за приятным вкусным ужином. Она спала в маленькой комнате, здесь, рядом. Она ложилась рано, вела себя тихо. Я целую ночь мог спокойно ходить из угла в угол комнаты или кухни, или коридора.

Знайте, Лукас, что сестру я люблю больше всех на свете. Наши родители умерли, когда мы были молоды, особенно я. Я тогда был совсем ребенком. Сестра — немного постарше, на пять лет. Мы жили у дальних родственников, у дядей, у теть, но я уверяю вас, по-настоящему воспитала меня именно моя сестра.

Моя любовь к ней с годами не уменьшалась. Вам никогда не представить себе ту радость, которую я испытал, когда увидел, как она сходит с поезда. Я не видел ее двенадцать лет. Были годы войны, бедности, приграничная зона. Например, когда она смогла накопить немного денег на поездку, ей не дали пропуск в зону, и так далее. У меня же всегда было мало наличных денег, и я не могу закрыть книжный магазин, когда вздумается. Она тоже не может вдруг бросить своих клиенток. Она портниха, а женщинам, даже в тяжелые времена, нужна портниха. Особенно в такие времена, когда они не могут купить себе новые платья. Женщины заставляли мою сестру делать невероятные веши в тяжелые времена. Превратить брюки покойного мужа в короткую юбку, его рубашку — в блузку, а для детской одежды годился любой обрезок материи.