Между небом и землей - Тимоте де Фомбель

Внезапно его опустили наземь. Он очутился в каком-то логове с полом, вымощенным плитками пемзы. Огонь, горевший в маленьком очаге, освещал это убогое жилище. Ванго выпрямился и увидел нацеленное на него ружье.

— Не двигайся!

Человек говорил на сицилийском наречии.

— Тебе с ними все одно не совладать.

И тут Ванго узнал Мацетту.

У них больше оружия, чем у всех карабинеров на всех островах до самого Милаццо.

Мацетта был прав. Дробовик с разрывными патронами, лежавший на столе Мадемуазель, вот уже двадцать пять лет считался самым грозным орудием убийства при охоте на слонов. А один из громил, могучего телосложения, был вооружен, кроме двух «Токаревых», прекрасным английским автоматом, висевшим у него на шее, как крестильный медальон.

Ванго встал на ноги.

— Садись! — приказал Мацетта. — И не пробуй удрать, не то я тебе колено прострелю. Не хочу, чтобы они тебя загребли.

Увидев, как незнакомцы входят в дом, Мацетта собрался было взять его приступом. Но в окно он увидел их арсенал. Он хорошо знал силу оружия. За свою жизнь он не боялся, он уже давно жил не для себя. Он боялся за Мадемуазель. И предпочел остаться в живых, чтобы защитить ее.

— Отпустите меня, я хочу пойти туда.

— Нет. Рано или поздно они уйдут. Ей они ничего не сделают. Думаю, они искали тебя.

Вдруг возле логова Мацетты раздался топот. Кто-то ходил рядом, с хрустом приминая сухую траву. Ванго затаил дыхание.

— Кто это? — прошептал он.

Мацетта приложил палец к губам.

Да, кто-то действительно шумно дышал в паре метров от ямы, а то и ближе.

— Кто это? — снова спросил Ванго.

Мацетта медленно покачал своей медвежьей головой.

— Это мой осел, — сказал он наконец. — Предупреждает, что они уходят.

Осел Тезоро просунул морду внутрь; на шее у него висел тяжелый кожаный хомут в медных заклепках. Мацетта погладил его между ушами.

Они выждали еще несколько долгих минут, затем Мацетта вышел. Ванго так и не двинулся с места.

Вернувшись, Мацетта сел рядом с ним.

— Ушли.

— А Мадемуазель?

— Они еще долго будут здесь ошиваться. Тебе нужно уходить.

— А Мадемуазель?

— Она стоит возле дома. С ней все в порядке.

— Я хочу с ней поговорить.

— Они следят. Поговоришь с ней — считай, что она мертва.

Ванго провел рукой по лицу.

— Боже мой, — простонал он.

— Уходи.

Мацетта отложил свое охотничье ружье. Странное дело: Ванго впервые разговаривал с ним.

— А как же Мадемуазель? Вы позаботитесь о ней?

— Она не примет от меня помощи. Но я знаю кое-кого, кто придет…

— Сделайте для нее все необходимое, я вас умоляю.

Ванго выбрался из ямы и пополз через заросли кустарника.

Когда дом Мадемуазель остался далеко позади, он побежал к берегу и спустился вниз по скале. Там он столкнул на воду какую-то лодку, лежавшую на гальке, и направил ее в открытое море.

В два часа ночи доктор Базилио услышал стук в дверь.

Ему давно были знакомы эти мужские крики перед его домом. По опыту, они всегда на несколько часов опережали крики жен, собравшихся рожать, или младенцев, благополучно появившихся на свет.

— Мужчине тоже надо когда-нибудь да покричать, он имеет полное право…

Доктор бормотал эти слова спросонья, натягивая брюки. Потом он взял свою врачебную сумку и отворил дверь.

Но за ней он увидел совсем не то, что ожидал.

Перед ним стоял запыхавшийся Мацетта.

— Тут такое…

Увидев глаза Мацетты, доктор понял: произошло что-то страшное.

— Мадемуазель?

И он побежал следом за Мацеттой в темноту.

Аркуда, на следующий день

Зефиро не был создан для встреч после разлуки.

Он обладал талантом прощаний, умел раздавать проникновенные благословения, заключать в объятия людей перед дальними странствиями. Но, встречая вернувшихся, падре был не способен обнять, поклониться или протянуть руку. В большинстве случаев он проделывал все это одновременно, что приводило к плачевным недоразумениям.

Зефиро понятия не имел, о чем нужно говорить в первые минуты встречи и как вообще следует относиться к чьему-то долгому, загадочному отсутствию, разделявшему моменты расставания и встречи.

Время разлуки было для него чем-то вроде ледяной завесы.

Увидев перед собой Ванго, он прежде всего неуверенно пробормотал, что теперь у него волосы стали длинней, чем прежде, потом отважился заговорить о погоде и предложил ему стакан воды.

И наконец выдал весьма оригинальное приветствие:

— У меня теперь новые кролики.

Ванго стоял перед ним, на пороге невидимого монастыря, в изодранной одежде, с воспаленными глазами, падая от усталости и умирая от голода.

Но он не забыл привычек Зефиро. Он пошел за ним следом.

И только по дороге к крольчатнику ледяная завеса растаяла. Когда Ванго протянул ему дрожащей рукой серого кролика, которого он изловил по просьбе Зефиро, тот отстранил зверька и крепко прижал к груди голову юноши. Пять лет… пять лет пролетело.

— Долго же тебя не было.

Ванго хотел поднять голову, но Зефиро удерживал ее, чтобы мальчик не увидел его слез.

— Ведь вы же сами отослали меня! — простонал Ванго.

— На год! Я дал тебе один год до возвращения…

Ванго наконец взглянул на него.

— У меня были трудности, падре.

Москва, Кремлевский дворец, тем же вечером 2 мая 1934 г.

Сетанке было восемь с половиной лет. Когда по вечерам она ходила смотреть фильмы в помещение старого зимнего сада, превращенного в кинозал, ее неизменно сопровождали десятки охранников и колонна бронированных машин.

Девочка шагала впереди.

Этим вечером ее отец, идущий следом, слушал на ходу отчет какого-то человека.

— Мы нашли его дом и женщину, которая его вырастила. Но сам он бесследно исчез. Похоже, он там давно уже не живет.

— Разыщите его.

Девочка насторожилась. Она поняла, что речь идет о Птенце.

Сетанка долго считала своего отца садовником. Где бы они ни жили — на сочинской даче, в Крыму или под Москвой, — он с любовью занимался цветами и деревьями. Она видела, как вздрагивают его красивые усы, стоило ему ощутить аромат роз.

Через год после смерти матери она поступила в школу, которая находилась в переулке, выходившем на улицу Горького, и называлась «25-я образцовая»; ее очень удивило, что все стены там были завешаны портретами отца. Только теперь она поняла, что он вовсе не садовник.

Он был единоличным властителем страны, занимавшей одну шестую часть суши.

И звали его Иосиф Сталин.

Она услышала, как он повторил:

— Разыщите его. И оставьте меня в покое.

Обернувшись, она увидела, что он отогнал собеседника взмахом руки, как отгоняют от блюда с мясом надоедливую муху.

Потом он взял девочку за руку.

— Ну что, моя хозяюшка, ты рада, что мы идем в кино?

Но Сетанке не хотелось отвечать. Она смотрела на звезду, сиявшую над крышей зимнего сада. И думала о Птенце, который летает далеко-далеко, под другими небесами, где его в любой момент может настичь смерть.

17

Встреча

Фридрихсхафен, Германия, год спустя, май 1935 г.

Официантам хорошо знакома эта особая категория посетителей, которые заказывают столик на двоих, а приходят одни. Они принаряжаются для романтического ужина. Они то и дело поглядывают на часы и нервно приглаживают волосы, ловя свое отражение в бокале или ложке.

Но никто не приходит.

Их спрашивают, не убрать ли второй прибор, но они отказываются. «Нет-нет, она скоро придет. Она часто опаздывает». Через час бедняге предлагают в утешение аперитив. Окружающие смотрят на него с жалостью.

Тем вечером в «Кургартене», прямо на берегу озера, официанты накрыли столик для двоих. Ресторан был полон. Хуго Эккенер ждал уже сорок пять минут, но не проявлял никакого беспокойства.

Метрдотель, узнавший капитана, то и дело проходил мимо, чтобы предложить ему свои услуги.

Деревья клонились к воде в трех шагах от стола. Эккенер видел огоньки какого-то селения на другом берегу озера. За соседними столиками сидели сплошные парочки, украдкой прижимаясь друг к другу ногами под скатертью.

— Не желаете ли газету, герр доктор?

И официант протянул ему пачку свежих газет.

Эккенер отмахнулся.

— Боже упаси!

Если Хуго Эккенеру и случалось развернуть газету, он тотчас отшвыривал ее прочь, как корзину с гадюками. Германская пресса ни о чем не высказывалась свободно, а если в печать случайно и попадала правдивая информация, от нее мороз шел по коже.

Десять месяцев назад, летом 1934 года, Эккенер едва избежал гибели той страшной ночью, когда Гитлер приказал уничтожить десятки неугодных ему людей; ее назвали «ночью длинных ножей».