Ладожский лед - Майя Данини

Однажды Кока рассказывала нам, как обычно, свои истории про слоновые ноги и показывала свои драгоценности, в том числе и бусы. Мы сидели притихшие на ее диванчике: я, Надя и ее приятельница Лиля — мы глядели во все глаза, а бусы, единственные, были спрятаны в сафьяновый футляр и заперты в шкаф при нас. Ничего не закрывалось у Коки, кроме шкафа. И вот — прошло несколько месяцев после того — Кока открыла свой футляр, чтобы еще кому-то показать свои драгоценные бусы, и увидела, что нитка оборвана и нескольких бусин, самых крупных, нет. И все разом заподозрили меня, хотя я никогда не открывала шкафа, никогда даже и не видела ключей от шкафа, никогда не трогала бусы…

Говорилось в один голос:

— Но ведь не Надя же!!

Я не смела даже сказать: «А почему бы не Надя?» — настолько она была вне подозрений. Но почему я? Лиля, конечно, не могла бы этого сделать — она просто приезжала к нам из Москвы в гости на каникулы и уехала после этого вечера. Нет, это была не Лиля, но и не я — это я знала точно. Значит, Надя, и вот теперь она хотела, чтобы я созналась в том, что я взяла бусы, когда я знала, что вернее всего — она сама…

Теперь, когда Надька измучила меня своими настроениями, да еще и требовала сознаться в том, что сделала сама, я, боясь ее новых истязаний, не могла ей сказать: «Нет, это ты сознайся!»

И не говорила этого, только смотрела на нее и качала головой. Я знала, что она во веки веков не сознается — так оно и было.

Теперь, уже взрослыми, мы стали вспоминать этот случай, и я сказала ей те слова, что не могла произнести тогда, но она и теперь не созналась, она, больная, старая женщина, не созналась.

Но я была повинна во всяких грехах: я ломала часы тети Нины, я надевала мамины вещи и даже изрезала платье для того, чтобы сделать отделку для своего, я потеряла несколько книг и даже однажды взяла у бабушки из кошелька три рубля — большие деньги по тому времени, я оторвала ручку у сумочки, которую дали в театр, потеряла бинокль, но никогда, ни под каким видом не могла бы взять бусы у Коки — так, для игры, чтобы показать девочкам в школе. И доказать это никому было невозможно, все должны были поверить мне на слово, а мне не верили только потому, что, потеряв бинокль, я повесила пустой футляр на место и никому не сказала про это, а когда оторвала ручку у сумочки, то побежала в мастерскую, и там мне к тоненькой лакированной сумке приделали огромную ручку чуть не от портфеля, всегда отнекивалась, когда спрашивали про книги, и никто не хватился трех рублей…

Но бусы я не трогала! Их трогала Надя, и я это знала, да, я это твердо знала, хотя бывают на свете самые невероятные вещи — вдруг приходит какой-то совсем случайный человек, видит открытый шкаф, берет и рвет бусы… Но для чего же он бы рвал несколько бусин, когда можно было взять все бусы, — быстрее ведь? Оторвать несколько крупных бусин можно было только для игры, хотя, кто знает, если они действительно были древние, то и каждую бусину можно было разглядывать отдельно, сделать из нее запонки, серьги, что-то еще…

Надежда была для меня издевательницей и мучительницей, но для других она была другой, была нежной Надеждой, которая привлекала всех своей строгой манерой держаться, делать все с величайшим тактом и воспитанностью, представлялась всем удивительно тонким, нежным существом и даже забитым. «Она такое тихое и забитое существо». — «Кем, кем забитое? — кричала я. — Кто ее забил? Ее пальцем никто не тронул!» — «В переносном смысле забитая». — «Ах, в переносном! Кто бьет в переносном? Она всех бьет!»

В самом деле ее никто не бил и она никого, кроме того, что забивала мне голову пустяками и сором своих причуд.

Ах, Кока! Сколько мне было хлопот из-за тебя с Надеждой! Не пересчитать. Я уж совсем не имела ни малейшего интереса к тому, что было с тобой. Казалось, в конце концов, Надя стала бы кричать мне: «Я расскажу, расскажу, все расскажу», а я стала бы зажимать ей рот или свои уши, чтобы только не слышать ничего. Вот только краткий перечень всех мук, которые я претерпела тогда: я брала папиросы для нее, выслушивала всякие поклепы, терпела ее холодность и молчание, затем мне достались прекрасные лоскутки для шитья и Надежда завладела всеми лоскутками, затем она заставила ходить вместо себя в магазин за хлебом, потом — отдать книжку «Белые рабыни», но, кажется, это все. Мы уже были на даче, и тогда она, выманив у меня кислое яблоко, которое я добыла в колодце, нося за нее воду, сказала наконец:

— Так сказать тебе про тетю Коку?

Было очень тепло и светло в тот вечер, было очень ласково сидеть на крылечке и разговаривать, и только потому я кивнула головой.

И тогда она сказала:

— Тетя Кока…

— Говори!

— Тетя Кока…

— Ну что же?

— Однажды бабушка вошла к ней в комнату, а она… а она курила!

Если бы она сказала, что Кока была белой рабыней, то и это на меня не произвело бы впечатления.

Глава седьмая

ТАНЯ

Среди всех лиц, которые мне были дороги с детства, самое милое — Танино, ничем не отличавшееся от других детских рожиц, — так, маленькая обезьянка, как говорили наши взрослые. Мне было это слушать нестерпимо, и я готова была кричать, что она самая красивая из всех нас, что она очень стройная и — посмотрели бы, как она работает на брусьях. Наши тут же подхватывали это новое для них выражение работать на брусьях и говорили его к месту и не к месту. Я вертелась на стуле, мне говорили.

— Перестань работать на брусьях.

Я фальшивила, играя свои гаммы, а мне кричали:

— Ты ведь не на брусьях работаешь! — и так далее.

Кстати, это было всегдашним тоном обращения с детьми, с нами — особенно со стороны мамы и деда, шутливый тон они предпочитали всякому другому. Кажется, они ошибались, говоря со мной так, — я не умела от них отшучиваться и не обретала чувства юмора. Я сердилась или надувалась, и особенно тогда, когда это касалось Тани, которую, кстати, любили дома, и всячески поощряли нашу дружбу с ней.

Кажется, мы были дружны еще тогда, когда обычно дети мало понимают толк в дружбе, — мы уже тогда были вместе и относились друг к другу нежно и ревниво. В те годы все наши ровесники только и умели жаловаться, но мы не жаловались, а ревновали друг друга ко всем, даже к родителям. Живя дом к дому, мы писали письма, но это уже было после, когда мы стали писать, вообще научились писать.

Тогда все девочки в классе хвастались всем на свете, даже размером обуви родителей:

— А у моего папы сорок второй.

— У моего — сорок пятый.

— А у моего сорок шестой.

Находились и такие, которые говорили, не выдержав конкуренции с номерами:

— А мой папа пьет…

Хвастались даже своим несчастьем.

Но только не мы с Таней. Я одна, может быть, и была бы вовлечена в этот поток хвастовства, но Таня так надменно смотрела на всех, кто говорил всякую чушь, так спокойно молчала всегда, что я невольно замолкала тоже.

Странно: меня не сердило даже то, что дома так часто мне ставили в пример Таню, постоянно говорили, что Таня играет на рояле лучше и вообще усидчива, что Таня никогда не болтается по улицам зря, не виснет на перилах перед витринами, не покупает ирисок на те деньги, которые дают на завтрак, и вообще хорошо воспитана. Меня все это нисколько не раздражало и не приводило в уныние, а наоборот — хвалили ее, а я радостно краснела от этих похвал, будто они распространялись и на меня.

— Как она прекрасно держится всегда, — говорили при мне не без умысла, а я подхватывала:

— А вы еще не знаете, вчера нас стали спрашивать по немецкому то, что не задавали, вызвали Таню, а она ответила: «Я это знаю, но отвечать не буду, потому что вы не задавали, а я просто сама знаю». Все в классе даже кричали от радости, и учительница покраснела, потому что она спутала. В другом классе она это задавала, а нам нет, а Таня знала, потому что с учителем занимается дома, а те двойки, которые учительница уже поставила, она зачеркнула. Вот какая Таня…

Нравоучения мне не получались, я не становилась от этого воспитаннее и тактичнее, получалось просто восхваление Тани, она носилась ангелом в моем воображении, и я не выдерживала — бежала к ней домой, чтобы увидеть ее, сесть делать вместе с ней уроки или, что еще лучше, — обедать за их столом.

Обедать у них запрещалось дома, но мне эти запрещения только придавали аппетит. Выйдя дома из-за стола, поиграв чуть-чуть на рояле, я мчалась к Тане и уже ощущала голод от одного только вида их столовой — всегда в ней было много народу и даже стояли приборы для гостей, так как знали — все равно кто-нибудь придет, обеды были шумные, веселые. Мне было не очень ловко каждый раз попадать к обеду, но уж так случалось, раз у них обеды затягивались. С другой стороны, мне не хотелось отказываться, да и невмоготу, но я садилась не из одного только аппетита, а потому, что дома постоянно смеялись над моим соседом, который упорно отказывался есть с нами, если его приглашали раз-другой. Однажды он отказывался, отказывался и вдруг заплакал, а на вопросы, что с ним, ответил: «Мама велела отказываться два раза, а вы третий не предложили». Чтобы не попасть в такое положение, я соглашалась сразу.