В морях твои дороги - Игорь Всеволожский

— …Но вот, — продолжал Серго, — пришел тот счастливый день, когда наши орудия загремели на перешейке, а корабли подошли к крымским берегам. «Действовать!» — приказал начальник партизанского района. «Есть действовать!» — повторил приказ дядя Костя. Мы должны были выйти к морю и отбить у фашистов советских людей, которых они уводили…

Да, гитлеровцы пригнали в Крым много советских людей с Кубани и теперь гнали их к морю. Куда, зачем? Надо было спешить!.. Куда бы, в какое село ни входил отряд, его встречали пустые дома и виселицы. И везде были расклеены листовки: «Командующий немецкими войсками в Крыму скорее повесит сто тысяч русских, чем даст освободить их».

Чтобы добраться до моря, отряду надо было пройти через горы. Снег слепил глаза. Повсюду догорали дома, сторожки, лежали мертвые люди. Здесь прошли гитлеровцы к морю…

Как было страшно то, что рассказывал Серго! Он наткнулся на старого деда, лежавшего в снегу на повороте дороги. «Что с тобой, дед?» — «Умираю. Торопитесь, сынки! Повели всех к морю». — «Не уйдут от нас, диду, даем тебе черноморскую клятву!» — сказал дядя Костя.

Дорога круто шла вниз. Лес редел. Несло холодом из ущелий. Из-за туч выглянуло солнце. Вдруг скалы раздвинулись — и партизаны увидели море.

— …Три буксира дымили у пирсов. Автоматчики загоняли на баржи женщин и ребятишек, отбирая у них мешки, узелки и кошелки и сбрасывая все в кучу. «Напрямик!» — приказал дядя Костя и спрыгнул с обрыва в колючий кустарник. Мы свалились им на головы, как лавина с гор. Гитлеровцы отступили под прикрытие барж, рассчитав, что мы, опасаясь задеть детей и женщин, стрелять не станем… Они очутились по пояс в воде. «Живьем бери гадов!» — закричал дядя Костя. Он поднялся во весь рост, за ним — другие… И тогда один фашист дал очередь по барже. Там находились женщины, дети… Умирать буду, этого не забуду. Стрелять в беззащитных! Пули жужжали вокруг, как шмели, но ни одна не задела дядю Костю. Он схватил стрелявшего в женщин гитлеровца, вдавил его в воду, выволок на песок…

Партизаны врукопашную били фашистов. Они не могли стрелять, а гитлеровцы стреляли из автоматов! По барже стали стрелять фашистские буксиры. «Сходи с баржи!» — скомандовал дядя Костя. Люди прыгали в воду.

— «Наши!» — вдруг закричал дядя Костя. «Наши? Где наши? Откуда?..» В бухту влетел серый катер. Торпедный катер, наш, понимаете? «Ура черноморцам!» Открыл пулеметный огонь! Я кинулся на пирс. «Здравствуй, чертушка Русьев!»

— Усыновитель? — спросил я быстро.

— Почему «усыновитель»?

— Да ведь он усыновил Фрола.

— Ну да, Виталий, конечно!.. «Куда держишь курс?» — спросили его мы с Георгием. «На Севастополь!» — ответил Виталий. «Бери нас с собой!» Он доставил нас в базу, мы получили катера и пошли освобождать Севастополь…

Я чувствовал себя самым счастливым человеком на свете, но когда пришел в кубрик, старался не обнаруживать перед всеми своего счастья. Я понимал, что, если буду слишком проявлять свою радость, это будет больно Фролу, Вове, Ивану Забегалову — ведь их отцы никогда не найдутся!

— Ты полетишь на самолете? — спросил Юра. — Счастливец!

А Фрол сначала сказал, что самолеты часто разбиваются и он предпочитает ходить на корабле или на катере, но тотчас добавил, что хотел меня попугать: он не видел ни одного угробившегося самолета, кроме тех фашистских, которых подбили наши, и сам бы с удовольствием полетел со мной повидать Русьева.

— Ты ему расскажи на словах, что Живцов идет еще не на самый полный, но двоек уже давно не хватает, — сказал он гордо.

В письме Фрола Русьеву не было ни одной ошибки.

Самолет был большой, зеленый, с красной звездой на хвосте и со звездами на крыльях. По узенькому отвесному трапу мы поднялись в просторную кабину. Едва мы сели, прошел мимо летчик; он захлопнул за собой дверцу. Что-то загудело, и самолет задрожал. Серго вытянул ноги, откинул голову и смотрел в потолок, нисколько не интересуясь тем, что мы сейчас оторвемся от земли. Он сидел так, как сидят в поезде или в трамвае.

— Дядя Серго, а когда мы полетим?

— А мы летим.

— Летим?..

Я увидел в окно убегавший куда-то в сторону серый вокзал, крохотные автобусы и распластавшиеся на выгоревшей траве самолеты.

Облака сдвинулись и затянули всю землю, и только изредка было видно что-то похожее на домики и на траву.

Серго молчал, а я думал: «Сегодня я увижу отца! И маму увижу, и Севастополь!»

Облака разошлись, и я увидел горы, покрытые снегом. По снегу бежала черная тень самолета. Стало холодно, у меня начали мерзнуть ноги.

— Хочешь, Никита, есть? — спросил Серго.

Я отказался. Как можно есть бутерброды, когда мы летим выше гор!

Прошло часа два или три, все внизу стало ярко-зеленым. За желтой полосой впереди все блестело, сверкало. Было больно смотреть.

— Дядя Серго, смотрите, что это?

Он взглянул:

— Это море, Никита, Черное море!

Я различил желтый берег, белую пену прибоя и черные точки посреди голубого пространства: это шли корабли. Мы долго летели над морем, и берег то исчезал, то вновь появлялся. Наконец, самолет резко накренился на крыло, выровнялся, опять накренился, и коричневая земля, белые постройки на ней и краешек моря — все поднялось, стало боком, словно тарелка, поставленная на ребро.

— Испугался? — спросил Серго. — Садимся. Мы дома!

Запрыгав по твердой земле, самолет подрулил к землянке. Слегка пошатываясь, я стоял под синим небом, и мне казалось, что все кругом синее: груды обломков, море и тень на земле от крыла самолета.

Я удивился: Серго не торопится, беседуя с летчиком, и не сердится, что за нами еще не приехали.

Но вот, прыгая по кочкам, подскочила тупоносая зеленая машина. Матрос в лихо заломленной на ухо бескозырке пригласил садиться. Я узнал его — это был тот самый Костя, который на «газике» отвозил меня в прибрежную деревню.

— Костя?!

— О, господи! Тот малыш, которого я возил в прошлом году. А я бы тебя не узнал, так ты здорово вырос. И на тебе морская форма! — Он протянул мне руку.

Через несколько минут мы мчались по пыльной дороге. На холмах валялись подорванные танки, машины, повозки. Костя, не замедляя хода, пролетел мимо разбитого моста, свисавшего одним концом с насыпи, мимо обломков вагонов, загромоздивших ущелье, и влетел в город.

— В соединение? — спросил он.

— Нет, в госпиталь, — ответил Серго. Почему в госпиталь?..

На всей длинной улице, которую мы проехали из конца в конец, я не увидел ни одного уцелевшего дома. Стояли лишь стены. Трамвайные столбы были опутаны обвисшими проводами, и из мостовой торчали острые железные лапы рельсов. Открылся кусочек бухты с мачтами затопленных кораблей. Среди развалившихся стен, на которых чернели надписи: «Мин нет», моряки разгребали мусор и камни. Над городом висели «слоники», и за холмами ухало.

— Подрывают мины. Их тут до черта: и на земле и в воде. Осторожней ходи по городу, в развалины не заглядывай — напорешься, — предупредил Костя.

Машина поднялась в гору и въехала в отворенные настежь ворота. Костя круто затормозил возле двухэтажного дома с желтыми заплатами на белой стене. Повсюду буйно цвела сирень. За кустами виднелась голубая гладь бухты. Матрос в сером халате так решительно и быстро прошел на костылях, будто для своего удовольствия двигался на ходулях. У матроса было веселое и раскрасневшееся лицо, но я увидел пустую штанину, спущенную так низко, что если не присмотришься — не заметишь, есть нога или нет. Под кустами сирени сидели раненые с забинтованной головой, с рукой на перевязи; возле некоторых стояли костыли.

— Георгий! — позвал Серго. — Георгин, где же ты, дорогой?

Один из раненых, опираясь на палку, поднялся и пошел к нам, размахивая свободной рукой.

— Никита! — сказал он знакомым голосом. — Кит!

Неужели отец?.. Но откуда седина в волосах и широкий багровый шрам на щеке? И разве у отца раньше было такое худое лицо, обтянутое коричневой кожей?..

— Не узнал?

— Папа! — взвизгнул я. — Папа!..

Я подбежал к нему, обхватил его, уткнулся лицом в серый халат и разревелся.

— Ну что ты, ну что ты, сынок…

— Ты живой, живой! — повторял я без конца. — Ты живой!..

Отец взял мою голову в руки, нагнулся, принялся крепко меня целовать — в щеки, в нос, в губы. Губы у него были сухие, потрескавшиеся, но знакомо пахли душистым трубочным табаком.

— Вот и свиделись, — сказал он срывающимся голосом. — Вот и свиделись… Эх, сынок, сынок, и соскучился я по тебе!..

Я повис у него на шее и, наверное, сделал ему больно — он поморщился.

— Тебя сильно ранило? — спохватился я.

— Нет.

— А в каком бою?

— За наш Севастополь, — сказал отец с гордостью. — Ну и задали же мы им жару! Правда, Серго?