Железный век - Джозеф Кутзее

Немигающий взгляд остановился на двери, через которую ему предстоит уйти из этого мира. Во рту пересохло, но страха он не чувствует. Сердце бьется ровно, будто в груди сжимается и разжимается кулак.

Глаза его открыты, мои же закрыты, хоть я и пишу. Я закрыла глаза, чтобы видеть.

Пока происходит все это – времени нет, хотя его сердце отбивает время. Я, ночью, пишу в своей комнате, но кроме того—я с ним, так же, как и с тобой, там, за морями.

Еще не вечность; еще мешкает время. Покамест, подвешенное состояние, – пока не наступит тот момент, когда распахнется дверь, за которой увидим – сперва он, а следом и я – слепящую белую вспышку.

4

Сегодня был сон о Флоренс – а может быть, видение. В этом сне я увидела ее вновь идущей по Авеню. Она вела за руку Хоуп и несла на спине Бьюти. Все трое были в масках. И я там, окруженная толпой, состоящей из людей самых разных сословий. Настроение у всех праздничное. Все они собрались, чтобы присутствовать на моем представлении. Но Флоренс возле нас не задерживается. Глядя прямо перед собой, она проходит, как сквозь сборище призраков.

Глаза ее маски точно такие, как на фресках античного Средиземноморья: большие, овальные, со зрачком посередине; миндалевидные глаза богини.

Я стою в центре Авеню, напротив здания парламента, в кольце людей и показываю фокусы с огнем. Надо мной возвышаются громадные дубы. Но я сосредоточена не на фокусах. Все мое внимание поглощено Флоренс. Темное пальто, строгое платье спали с нее. Она проходит мимо в белой комбинации, которую треплет ветер, босая, с непокрытой головой, с обнаженной правой грудью, и один обнаженный ребенок в маске семенит рядом с ней, а другой вытянул руку, указывая через ее плечо.

Которая из богинь является с обнаженной грудью, рассекая воздух? Афродита, но не та, что покровительствует наслаждению, – другая, более древняя, ненасытимая, богиня стонов в темноте, пронзительных и кратких, богиня земли и крови; восстав, показавшись на мгновение, она проходит мимо.

Ни слова, ни знака не исходит от богини. Взгляд ее открыт и пуст. Она видит и не видит.

Я стою, пылая, и не могу пошевельнуться. Отлетающие прочь языки пламени голубые, как лед. Никакой боли я не чувствую.

Таково видение, посетившее меня во сне прошлой ночью, – оно пришло оттуда, где времени нет. Вечно проходит мимо меня богиня, и вечно я, застыв в изумлении и раскаянии, отказываюсь следовать за ней. Снова и снова всматриваюсь я в клубящийся вихрь, но не вижу той, что должна появиться оттуда следом за богиней с ее детьми: женщины с извивающимся, как змеи, пламенем в волосах, которая бъет в ладоши, пляшет и восклицает.

Я пересказала свой сон Веркюэлю.

– Это правда было? – спросил он.

– Было? Разумеется, нет. Этого не могло быть. Флоренс не имеет к Греции ни малейшего отношения. За теми, кого мы видим во сне, стоит что-то совсем другое. Они только символы.

– Но они там были? Она там была?—упрямо твердил он, не давая сбить себя с толку. – Что вы еще видели?

– Еще? А есть что-то еще? Вы что-то знаете? – сказала я осторожно, начиная понимать.

Он смешался и покачал головой.

– Все то время, что мы с вами знакомы, – сказала я, – я стою на берегу реки и жду своей очереди. Жду, чтобы кто-нибудь показал, как мне перебраться на другой берег. Каждый день, каждую минуту я этого жду. Вот что я еще видела. А вы – тоже это видите?

Он ничего не ответил.

– Потому я и не хочу возвращаться в больницу; в больнице меня усыпят. Так говорят о животных, подразумевая, что делают им добро, но с людьми там делают то же самое. Там я погружусь в сон без сновидений. Там меня накормят мандрагорой, чтобы я задремала и упала в реку и меня унесло течением. Так мне никогда не переправиться. Я не могу этого допустить Я чересчур далеко зашла. Я не могу позволить, чтобы мне закрыли глаза.

– Что вы хотите увидеть? – спросил Вер-кюэль.

– Хочу увидеть вас таким, какой вы на самом деле.

Он недоверчиво пожал плечами:

– А кто я такой?

– Просто человек. Человек, пришедший без приглашения. Больше пока ничего не могу сказать. А вы? Он покачал головой.

– Если хотите что-нибудь для меня сделать, – сказала я, – можете наладить радиоантенну.

– Может, лучше я принесу вам снизу телевизор?

– Я не перевариваю телевизор. Меня от него тошнит.

– От телевизора не может тошнить. Это просто изображение.

– Не бывает просто изображения. За изображением всегда стоят люди. Они посылают изображения, чтобы людей от них тошнило. Вы прекрасно это знаете.

– От изображения не может тошнить. Иногда он так делает: начинает упрямиться, провоцирует меня, прикидывается, что он глупее, чем есть на самом деле, а сам смотрит, как я сержусь. Так он со мной заигрывает – до того неуклюже, до того отталкивающе, что сердце готово разорваться.

– Сделайте, пожалуйста, антенну – вот все, что мне нужно. Он отправился вниз. Через несколько минут лестница заскрипела под его тяжелыми шагами, и он появился, неся телевизор. Он установил его напротив кровати, включил и отступил в сторону. Было три часа пополудни. На фоне голубого неба развевался флаг. Духовой оркестр исполнял гимн Республики.

– Выключите, – сказала я. Он прибавил звук.

– Выключите! – в бешенстве заорала я.

Он обернулся кругом и встретил мой испепеляющий взгляд. Потом, к моему изумлению, начал топтаться на месте. Покачивая бедрами, вытянув руки и прищелкивая пальцами, он танцевал – да, сомнений быть не могло, танцевал. И беззвучно открывал рот, сопровождая это словами. Какими? Разумеется, я их не знала.

– Сейчас же выключить! – заорала я снова. Беззубая старуха в припадке ярости; должно быть, на это стоило посмотреть. Он уменьшил звук.

– Выключить! Он выключил.

– Не надо так расстраиваться, – пробормотал он,

– Тогда не надо валять дурака, Веркюэль. Не надо потешаться надо мной.

– Зачем принимать это так близко к сердцу?

– Затем, что я не хочу отправиться в ад и слушать там «Die stem» до конца времен.

Он покачал головой:

– Можете не беспокоиться, – сказал он, – скоро все это кончится. Потерпите.

– У меня нет времени, чтобы терпеть. У вас оно, может быть, есть, а у меня его нет.

Он снова покачал головой.

– Может быть, у вас тоже есть время, – прошептал он и подарил меня своим хитрым оскалом.

Словно небеса разверзлись на мгновение, и оттуда хлынул свет. Как человек, изголодавшийся по доброй вести, не слышавший за свою жизнь ничего, кроме дурных вестей, я не могла удержаться и расплылась в ответной улыбке. «Правда?» – сказала я. Он кивнул. Мы продолжали улыбаться друг другу, как два идиота. Он многозначительно прищелкнул пальцами и, нелепый, словно баклан – одни перья да кости – повторил свое танцевальное па. После чего вышел из комнаты, взобрался на стремянку, соединил порванные провода, и у меня снова появилось радио.

Но что было слушать? Радиоволны теперь несут на себе такое количество продаваемого товара, что музыка почти вытеснена из эфира. Я заснула под «Американца в Париже» и проснулась под непрекращающийся стук морзянки.. Откуда она доносилась? С корабля в открытом море? С какого– нибудь старенького пароходика, курсирующего между Вэлвис-Бей и Эсеншн– Айленд? Точки и тире следовали друг за другом, словно неторопливый, ровный ручеек, который не иссякнет до тех пор, пока не придут домой коровы. Что за послание в них заключено? Какая разница. Они барабанили, словно дождь, дождь неведомых смыслов, утешая меня, помогая скоротать ночь в ожидании часа, когда можно будет повернуться на другой бок и протянуть руку за следующей пилюлей. Не хочу, чтобы меня усыпили, сказала я. На самом деле я уже не могу обходиться без сна. Чем бы меня ни одаривал диконал, он, по крайней мере, дает мне сон, или подобие сна. Тогда боль отступает, время ускоряет шаг, горизонт проясняется, и я могу на время отвлечься от боли, к которой приковано все мое внимание: вздохнуть с облегчением, разжать кулаки, вытянуть ноги. Будь благодарна за эту милость, говорю я себе: за то, что оглушили твое больное тело, погрузили душу в дремоту, и она, наполовину покинув свою оболочку, отдается на волю волн.

Но отсрочка никогда не длится долго. Опять набегают облака, мысли сбиваются в кучу, ведут себя словно сердитый, не смолкающий ни на минуту мушиный рой. Я трясу головой, пытаясь их отогнать. Вот моя рука, говорю я себе, широко открыв глаза, разглядывая ручейки вен на тыльной стороне ладони; вот простыня. И вдруг – словно меня молнией поразило – я проваливаюсь в небытие; в следующее мгновение я снова тут: лежу, уставившись на свою руку. Между этими двумя мгновениями может пройти час или секунда, в которые я отсутствовала, находясь где-то далеко отсюда, борясь с чем-то густым и вязким, что заполняет рот, сдавливает язык у самого корня; с чем-то, что поднимается из глубины морей. Я выныриваю на поверхность, отряхиваясь, как пловец. В глотке горчит, я чувствую вкус желчи. Безумие, говорю я себе: это вкус безумия! Как-то, очнувшись, я обнаружила, что стою лицом к стене. В руке у меня карандаш со сломанным грифелем. И по всей стене – корявые, сходящие на нет каракули, бессмысленные, вышедшие изнутри меня или того, кто во мне.