Из Африки - Карен Бликсен

В конце концов все трое смогли выехать к резиденции, где молча застыли перед клеткой. Один из молодых львов, раздраженный тем, что на него так долго таращатся, неожиданно встал, потянулся и издал короткий рык, испугав посетителей; младший барабанщик даже спрятался у горниста за спиной. На обратном пути он сказал ему:

— Этот лев такой же отвратительный, каким был ты.

Все это время дело Ваниангерри обходилось на ферме молчанием. Его родня иногда подступала ко мне с вопросами о его здоровье, но, за исключением младшего брата, не осмеливалась его навещать. По вечерам к моему дому приходил Канину, как старый барсук, вынюхивающий поживу, и выспрашивал о сыне. Мы с Фарахом иногда пытались дать количественную оценку его страданиям, выражая их в головах овец. Спустя пару месяцев после происшествия Фарах доложил мне о новых обстоятельствах дела.

Намереваясь что-то мне сообщить, он обычно входил ко мне во время ужина, вытягивался в струнку перед столом и принимался меня вразумлять. Он сносно изъяснялся по-английски и по-французски, хотя совершал кое-какие забавные ошибки, от которых его невозможно было отучить. Так, он упорно говорил «короче» вместо «кроме»: «Все коровы вернулись, короче серой коровы»; вместо того, чтобы поправлять его, я в разговоре с ним намеренно делала те же ошибки. Всем своим видом он выражал уверенность и достоинство, но начинал всегда издалека.

— Мемсагиб, — произносил он. — Каберо.

Я понимала, что это — программа выступления, и ждала продолжения.

На этот раз Фарах, выдержав паузу, сказал:

— Мемсагиб! Ты думаешь, что Каберо погиб, что его съели гиены. Но он не погиб. Он у маасаи.

Я изумленно осведомилась, откуда ему это известно.

— Известно, — был ответ. — Канину выдал за маасаи слишком много своих дочерей. Когда Каберо решил, что ему никто не поможет, короче маасаи, он побежал к мужу сестры. Да, ему пришлось помучиться: он просидел целую ночь на дереве, окруженном гиенами. Сейчас он живет у маасаи. Один старый и богатый маасаи, владелец многих сотен коров, но бездетный, хочет забрать его себе. Канину об этом хорошо известно, он много раз обсуждал это с маасаи. Но говорить с тобой он опасается: он считает, что если об этом прознают белые, Каберо повесят в Найроби.

Фарах всегда отзывался о кикуйю с пренебрежением.

— Жены маасаи, — продолжал он, — не рожают детей и рады брать детей кикуйю. Многих они просто крадут. Но Каберо все равно вернется на ферму, когда вырастет, потому что не станет жить, как маасаи, все время кочевать с одного места на другое. Для этого кикуйю слишком ленивы.

Трагическая судьба исчезающего племени маасаи с противоположного берега реки была видна с фермы как на ладони. Год за годом племя таяло. Это были вояки, которым больше не давали воевать, издыхающий лев с вырванными клыками, кастрированный народ. У них отняли копья и даже их огромные щиты, и в заповеднике по пятам за их стадами крались львы. Однажды я приказала превратить троих молодых бычков в волов, чтобы они покорно таскали плуги и фургоны; после операции их заперли в загоне у кофесушилки. Ночью гиены, почуяв кровь, проникли в загон и зарезали всех трех кастратов. Такой же будет, увы, и судьба маасаи.

— Жена Канину, — сказал Фарах, — горюет, что лишается так надолго сына.

Я не стала вызывать Канину, потому что не знала, верить ли в рассказ Фараха, но когда сам старик появился у меня в следующий раз, я вышла и завела с ним беседу.

— Канину, — начала я, — жив ли Каберо? Может, он у маасаи?

Африканцы всегда готовы к любым вашим действиям. Канину немедленно разрыдался, повторяя имя потерявшегося сына. Я какое-то время молча слушала его причитания, а потом молвила:

— Канину, приведи Каберо сюда. Его не повесят. Он останется на ферме, с матерью.

Канину не прекратил свои завывания, но некстати вырвавшееся у меня словечко «повесят» не прошло мимо его слуха. Вопли стали еще пронзительнее, и он принялся расписывать, каким многообещающим помощником рос Каберо и как он, отец, отдавал ему предпочтение среди остальных детей.

У Канину было множество детей и внуков, которые ввиду близости его деревни все время болтались неподалеку. Среди них имелся крохотный внучонок — сын одной из дочерей Канину, выданных замуж за маасаи, вернувшейся назад вместе с отпрыском. Внука звали Сирунга. Смешение кровей обусловило такую живость, такую изобретательность и сообразительность, что в нем виделось что-то сверхчеловеческое: это был живой огонь, неисправимый сорванец, любимец всей фермы. На беду, он страдал эпилепсией, из-за чего его боялись остальные дети: они не принимали его в свои игры и дразнили шайтаном.

Сжалившись над бедняжкой, я взяла его в дом. Болезнь не позволяла ему работать, зато он наполнял дом весельем и повсюду следовал за мной, как черная вертлявая тень. Канину знал о моей привязанности к этому ребенку, но до поры до времени просто улыбался, как всякий снисходительный дед; теперь же он ухватился за него, как за непобедимое оружие. Он уверенно заявил, что предпочел бы, чтобы Сирунгу десять раз сожрали леопарды, лишь бы сохранить Каберо; теперь, когда Каберо не стало, пускай и Сирунга пропадает — ему, Канину, все равно, ибо Каберо был солнцем его очей и отрадой его сердца.

Если бы Каберо действительно сгинул, я бы предоставила этому новоявленному Давиду оплакивать своего Авессалома и не вмешивалась в семейную драму. Но если он выжил и скрывался теперь у маасаи, то это было еще более драматично: это была борьба за детскую жизнь.

Я видела, как в ту же игру играют газели, когда случайно подъезжала к месту, где они прятали новорожденных козлят. Они приближались ко мне, пританцовывая, останавливались, подпрыгивали, притворялись хромыми, неспособными бегать, — все ради того, чтобы отвлечь меня от новорожденных. Внезапно я замечала малыша прямо под копытами своей лошади — неподвижного, с беспомощно лежащей на траве головкой, позволяющего матери выплясывать перед непонятным чудовищем ради спасения его жизни. Точно так же защищает своих птенцов птица: она хлопает крыльями и очень достоверно изображает подранка, волочащего по траве якобы перебитое крыло.

Сейчас передо мной актерствовал Канину. Неужели в душе старого кикуйю при мысли о сыне становилось так тепло, что в нем просыпался гений лицедейства? Он вытанцовывал, хрустя костями, даже изменял пол: изображал старуху, курицу, львицу — ведь подобные танцы являются прерогативой женщин. Картина была гротескной, но в то же время вызывала уважение, напоминая о страусе, высиживающем яйца по очереди со страусихой. Женское сердце при виде всего этого не могло не дрогнуть.