Трое на прогулке - Джером Джером

Очевидно, им казалось, что так спускаться короче и удобней. Я бы не удивился, предложи нам извозчик пристегнуться и всей компанией, вместе с экипажем и лошадьми, кубарем скатиться вниз.

Другой особенностью немецкого извозчика является то, что он никогда даже не пытается натянуть или отпустить вожжи. Он регулирует скорость движения не аллюром лошадей, а манипуляцией с тормозами. Если требуется скорость восемь миль в час, он прижмет ручку, так что колодки лишь слегка царапают колеса, производя характерный звук, какой бывает при точке пилы; если требуется четыре мили в час, он закрутит тормоз потуже, и вы едете под аккомпанемент стонов и визга, похожих на те, что издает свинья, когда ее режут. Когда ему надо остановиться, он жмет на всю катушку. Если у него хороший тормоз, то он может — если, конечно, его лошадь не элитный тяжеловоз — рассчитать остановку с точностью до дюйма. По-видимому, ни немецкий извозчик, ни немецкая лошадь не знакомы с другими способами остановки. Немецкая лошадь продолжает изо всех сил тащить экипаж, пока она не убеждается, что ей не удается сдвинуть его ни на дюйм; тогда она замирает. Во всех других странах лошади останавливаются, стоит им только предложить. Я даже знавал лошадей, которых можно было уговорить поубавить ход. Но немецкая лошадь создана, должно быть, для перемещения с одной и той же скоростью, и ничего с этим поделать нельзя. Вот вам голый, неприукрашенный факт: я сам видел, как немецкий извозчик, бросив поводья, изо всех сил двумя руками закручивал тормоз, в панике пытаясь предотвратить грозящее столкновение.

В Вальдсхуте, маленьком немецком городке в верховьях Рейна, основанном в шестнадцатом веке, нам попался типаж, весьма характерный для Европы: английский турист, горько сетовавший на то, что, к его удивлению, эти иностранцы не понимают всех тонкостей английского языка. Когда мы пришли на вокзал, он на очень хорошем английском, правда с легким сомерсетширским акцентом, втолковывал носильщику — в десятый раз, как он сообщил нам, — что, хотя у него билет до Донауесхингена и ему надо в Донауесхинген, чтобы посмотреть исток Дуная, который на самом деле находится не там, хотя ему и говорили, что там, он хочет, чтобы его велосипед переслали в Энген, а чемодан — в Констанцу, до востребования. Неудача сильно раздосадовала его, он горячился и злился. Носильщик, человек еще молодой, казался несчастным стариком. Я предложил свои услуги. Теперь-то я об этом сожалею, хотя и не так горько, как должен был впоследствии сожалеть тот не знавший ни слова по-немецки тип, опрометчиво согласившийся мои услуги принять. Все три маршрута, объяснил нам носильщик, были транзитными, со множеством пересадок. Спокойно вникнуть в тонкости дела времени не было — наш поезд отходил через несколько минут. Сам англичанин был многословен, что всегда неверно, если хочешь, чтобы тебя поняли; носильщик же хотел лишь одного — чтобы от него поскорее отвязались и дали вздохнуть спокойно. Озарение нашло на меня лишь через десять минут, когда, сидя в поезде, я размышлял о случившемся; хотя я и согласился с носильщиком, что велосипед лучше всего отправить через Иммендинген и нужно оформить его багажом до Иммендингена, я не позаботился о том, чтобы из Иммендингена его переправили дальше. Будь я меланхоликом, меня бы ни на минуту не покидала мысль, что он и по сю пору находится в Иммендингене. Но плох тот философ, который видит лишь темную сторону вещей. Возможно, носильщик сам исправил мой промах, а может, случилось просто чудо, и велосипед сам собой вернулся к владельцу еще до окончания его путешествия. Чемодан поехал в Радольфцвелль; но я тешу себя мыслью, что на этикетке была указана Констанца; и несомненно, что рано или поздно железнодорожные власти Радольфцвелля, обнаружив невостребованный багаж, переправят его в Констанцу.

Но это все помимо той морали, которую я хочу вывести из этой истории. На самом деле суть заключается в том, что британец вознегодовал, обнаружив, что немецкий носильщик не понимает английского. Когда мы с ним заговорили, возмущение его не знало границ.

— Большое вам спасибо, — сказал он, — все очень просто. До Донауесхингена я хочу добраться поездом; из Донауесхингена я хочу дойти пешком до Гайзенгена; а в Гайзенгене я собираюсь сесть на поезд до Энгена, а из Энгена на велосипеде — в Констанцу. Я уже десять минут пытаюсь втолковать этому болвану, да разве ему что вдолбишь!

— Действительно, позор, — согласился я. — Есть еще отдельные немцы из низших слоев общества, которые так и не выучили никакого языка, кроме родного.

— Я уж и в расписание его тыкал, — продолжал человек, — и целую пантомиму разыграл. Все как об стенку горох.

— Трудно вам поверить, — снова поддакнул я. — Что может быть проще?

Гаррис на него рассердился; он хотел выбранить его за то, что тот, не зная ни слова на языке чужой страны, легкомысленно забирается в самые удаленные уголки и задает железнодорожникам головоломные задачи. Но я умерил его пыл и указал на ту большую и важную работу, которую делает этот человек, сам того не подозревая.

Шекспир и Мильтон в меру своих слабых сил пытались познакомить с английским языком других, менее везучих обитателей Европы. Ньютон и Дарвин смогли сделать так, что их язык стал необходим образованным и думающим иностранцам. Диккенс и Уида[20] (ибо вы, воображающие, что читающий мир находится в плену предрассудков Hью-Граб-стрит, будете удивлены и огорчены, когда узнаете, какое место отводят за границей этой даме, над которой у нас потешаются) смогли немало поспособствовать его дальнейшей популяризации. Но человек, который насаждает английский от мыса Св. Винсента до Уральских гор, — это англичанин, который не может или не хочет выучить ни одного иностранного слова и путешествует с толстым кошельком в кармане по самым отдаленным уголкам континента. Его невежество может шокировать, глупость — раздражать, самонадеянность — бесить. Но факт остается фактом — он англизирует Европу. Это для него швейцарский крестьянин зимними вечерами, пробираясь сквозь глубокий снег, спешит на курсы английского, которые открывались в каждой деревне. Это для него склонились над английской грамматикой и разговорником извозчик и сторож, горничная и прачка. Это для него иностранные лавочники и купцы тысячами отправляют своих сынов и дочерей учиться в заштатный английский городишко. Это для него владельцы отелей и ресторанов пишут в конце своих объявлений: «Принимаются лишь лица, в совершенстве владеющие английским».

Если англоязычные народы вдруг возьмут себе за правило говорить не только по-английски, триумфальное шествие английского по планете прекратится. Англичанин стоит в толпе иноземцев и звенит своим золотом:

— А вот, — кричит он, — денежки для того, кто говорит по-английски!

Вот кто он, великий просветитель. В теории мы можем презирать его. На практике же нам следует снять перед ним шляпу. Он миссионер английского языка.

Глава XII

Нас удручает грубый материализм немцев. — Вид прекрасен, но где же трактир? — Что европеец думает об англичанине. — Это редкая бестолочь, вот и мокнет себе под дождем. — Появляется усталый путник с кирпичом. — Охота на собаку. — Где не стоит селиться семейному человеку. — Плодородный край. — Веселый старикан лезет в гору. — Поспешная ретирада Джорджа. — Гаррис устремляется за ним, чтобы указать дорогу. — Будучи человеком компанейским, я следую за Гаррисом. — Фонетический курс для иностранцев

Возвышенную душу англосакса очень раздражает приземленность немца, который считает, что конечной целью любой прогулки является посещение трактира. На горной вершине, в волшебной долине, в тесном ущелье, под струями водопада, на берегу бурлящего потока всегда открыт какой-нибудь «Wirtschaft».[21]

Как можно любоваться красотами природы, когда тебя окружают уставленные пивом столики? Как можно проникнуться духом древности, когда тебя донимают ароматы жареной телятины и шпината?

Как-то раз, продираясь сквозь чащобу, мы карабкались на гору, где намеревались предаться возвышенным мыслям.

— А на вершине, — печально вздохнул Гаррис, когда мы остановились, чтобы отдышаться и затянуть пояса еще на одну дырочку, — нас будет ждать аляповатое строение, именуемое трактиром, где пожирают бифштексы, лопают сливовые торты и лакают белое вино.

— Ты так думаешь? — спросил Джордж.

— Иначе и быть не может, — ответил Гаррис. — Так уж у них заведено. Не осталось ни одной тропинки, ни одной горной вершины, где можно было бы уединиться и предаться созерцанию, где чистый душой и не испорченный грубым материализмом путник мог бы полюбоваться природой.

— Я так прикинул, — встрял я, — что если не будем валять дурака, то поспеем туда еще до часу.

— Как раз к обеду, — вожделенно простонал Гаррис. — Готов поспорить, будут подавать голубую форель, здесь она водится. В Германии, как я понял, от еды и выпивки никуда не денешься. С ума сойти!