Последний койот - Майкл Коннелли

— Я готов.

— Рассказывайте.

— Это было в «Макларене». Мать приехала, и меня в честь этого события выпустили погулять «за забор».

— Почему вам запомнился именно этот эпизод?

— Даже не знаю. Возможно, потому, что она наконец ко мне выбралась, а в ее присутствии мне было чудесно, хотя все наши встречи заканчивались слезами. Вам следовало бы заглянуть в это местечко в день свиданий. Там все ревут в три ручья… Я еще и потому запомнил эту встречу, что она состоялась незадолго до ее… хм… ухода.

— А вы помните, о чем вы с ней тогда говорили?

— О многом. О бейсболе, к примеру. Как это ни удивительно, она была страстной болельщицей команды «Доджерс». А еще я помню, что один мальчик из старшей группы отобрал у меня новые ботинки, которые она подарила мне на день рождения. Мать заметила, что я пришел на свидание в старой обуви, и ужасно разозлилась, когда я рассказал ей, что произошло.

— А почему, интересно, старший мальчик отобрал у вас ботинки?

— Она задала мне тот же самый вопрос.

— И что же вы ей ответили?

— Я сказал, что старший мальчик отобрал у меня ботинки, потому что сильнее меня. Знаете, муниципалитет может называть это учреждение — «Макларен» — как ему заблагорассудится, но по существу это детская тюрьма, где царят те же неписаные законы, что и в настоящей. И социальное деление там такое же. Наверху те, кто сильнее, внизу — покорное им большинство. Ну и все такое прочее… Согласно образцу.

— Ну а вы где находились?

— Не знаю, что и сказать. Я старался держаться отдельно, особняком. Но когда старший и более сильный мальчик хотел у меня что-то забрать, отдавал ему это беспрекословно, а значит, становился частью покорного большинства. Это был способ выжить в тех условиях.

— И вашей матери все это не понравилось?

— Очень. Но она не знала наших порядков. Даже хотела кому-то пожаловаться. Не понимала, что тем самым только причинит мне вред. Потом, впрочем, разобралась, что к чему, и расплакалась.

Босх замолчал, воскресив эту сцену в своем воображении. Он помнил все — даже напитавшую тогда воздух влажность и одуряющий запах оранжевых цветов, распустившихся в зарослях кустарника.

Прежде чем прервать его воспоминания, Хинойос негромко кашлянула, прочищая горло.

— Что вы сделали, когда она заплакала?

— Вероятно, тоже заплакал. Я всегда плакал при виде ее слез. Мне было тяжело сознавать, что ей из-за меня может быть плохо. С другой стороны, я с радостью все ей рассказывал. Это помогало мне избыть свою горечь. Только матери способны утешить дитя одним лишь фактом своего присутствия…

Босх так и сидел, не открывая глаз, и, казалось, видел только образы прошлого.

— И что она вам потом сказала?

— Она… она сказала, что обязательно заберет меня из «Макларена». Что адвокат оспорит постановление суда о лишении ее родительских прав и передаче меня, ее сына, в государственное воспитательное учреждение. Она много чего тогда сказала… Я всего не запомнил. Но смысл был в том, что скоро она меня оттуда заберет.

— Этот адвокат, о котором она упоминала, был вашим отцом?

— Да, но я тогда об этом не знал… Я, собственно, вот что всем этим хочу сказать: суд, посчитавший, что она «неадекватная мать», заблуждался. И это меня особенно задевает и волнует. Она была добра ко мне, а судьи именно этого и не заметили. Но я всегда буду помнить ее обещание сделать все, что только в человеческих силах, чтобы вытащить меня из «Макларена».

— Но она вас оттуда так и не вытащила.

— Верно. Но, как я уже сказал, просто не успела этого сделать.

— Мне очень жаль.

Босх открыл глаза и посмотрел на нее.

— Мне тоже.

16

Босх оставил машину на общественной парковке на Хилл-стрит, что обошлось ему в двенадцать долларов. Включив зажигание, он выехал на Сто первую улицу, а оттуда направился к северу, в сторону гор. Крутя баранку и нажимая на газ, он время от времени поглядывал на лежавшую на пассажирском сиденье голубую коробку. Он до сих пор ее не открыл, хотя ему очень этого хотелось, — решил потерпеть до дома.

Он включил радио и прослушал комментарий диджея к прозвучавшей вслед за тем песне Эбби Линкольн. Босх не слышал раньше эту песню, но сразу же оценил слова и хрипловатый голос исполнявшей ее женщины.

Одинокая птица летит в вышинеПо затянутому тучами небу.Она кричит, издавая тоскливые, надрывающие душу звуки,Паря над лежащей внизу печальной землей.

Добравшись до улицы Вудро Вильсона, он, как обычно, оставил машину на парковке за полквартала от дома и остальной путь проделал пешком. Внеся в дом голубую коробку, он поставил ее на обеденный стол, закурил и, шагая из угла в угол, поглядывал на нее время от времени. Он знал, что в ней находится, поскольку имел список вещественных доказательств, хранившийся в папке. Однако не мог отделаться от ощущения, что, открыв коробку, нарушит наложенное кем-то заклятие, преступит некий тайный мистический запрет. Другими словами, совершит грех, природы которого не понимал.

Отметя наконец эти подсознательные страхи, Босх вынул из кармана ключи и лезвием маленького, висевшего на кольце перочинного ножика взрезал оклеивавшую коробку алую ленту. Отложив ножик, он одним резким движением поднял крышку, не задаваясь уже более никакими вопросами.

Одежда жертвы и другие принадлежавшие ей вещи были разложены по отдельным пластиковым пакетам, которые Босх один за другим вынимал из коробки и клал на стол. Пластик пожелтел от времени, но своей прозрачности не потерял, и Босх видел содержимое. Он ничего из пакетов не вынимал, лишь брал их в руки и рассматривал в свете лампы.

Потом он открыл дело об убийстве и достал список вещественных доказательств, чтобы убедиться, все ли из вещей жертвы на месте. К счастью, ничего не пропало. Вынув из коробки и поднеся к лампе пакетик с золотыми серьгами, он подумал, что они похожи на застывшие капельки слез. Теперь на дне коробки осталась одна только аккуратно сложенная, испачканная кровью блузка. Глядя на нее, Босх подумал, что кровавое пятно находится в том самом месте, какое и было указано в описании вещественных доказательств — на левой стороне груди в двух дюймах от центральной пуговки.

Босх провел пальцем по виднеющемуся под пластиком пятну. И вдруг понял, что других пятен крови на блузке нет. Именно это обстоятельство смутило его, когда он просматривал дело. Однако в тот момент из-за обилия разнообразной информации он не смог определить конкретной причины своей озабоченности. Но теперь определил. Она была связана с кровью. Вернее, с ее отсутствием. Крови не было ни на трусиках, ни на юбке, ни на чулках. На одежде жертвы оказалось только одно кровавое пятно — на блузке.

Босх хорошо помнил, что в заключении патологоанатома говорилось об отсутствии каких-либо повреждений кожных покровов у жертвы. Откуда в таком случае взялась кровь? Он хотел было взглянуть на фотографии с места преступления и снимки некоторых фаз вскрытия, но понял, что это выше его сил. Он никогда не откроет этот конверт.

Босх достал пакет с блузкой из коробки и изучил сопроводительную надпись на ярлыке. Но ни на нем, ни в списке вещественных доказательств не было никаких ссылок на то, что частицы крови с блузки брались на исследование.

Подобная халатность вызвала у него гнев. Существовал шанс, и очень неплохой, что кровь на блузке принадлежит убийце, а не жертве. Теперь же оставалось только гадать, возможно ли подвергнуть частицы крови тридцатилетней давности анализу на ДНК. Босх этого не знал, но дал себе зарок обязательно прояснить этот вопрос. Главная проблема, однако, заключалась в том, что даже если анализ удастся, его результаты будет не с чем сравнивать. Чтобы получить образцы крови Конклина, Миттеля или какого-либо другого возможного фигуранта по этому делу, Босху потребовался бы судебный ордер. А чтобы получить такой ордер, Босх должен был предъявить суду доказательства, а не подозрения и домыслы.

Он собрал пакеты с вещдоками, чтобы снова уложить их в коробку. Но тут его внимание привлек пояс жертвы, который использовали для ее удушения.

Босх некоторое время смотрел на пояс, словно это была змея, семейство и вид которой ему предстояло установить. Ярлык с сопроводительной надписью был привязан к поясу ниткой, пропущенной сквозь одно из отверстий для фиксирующего штырька. На серебристой полированной поверхности пряжки, стилизованной под морскую раковину, виднелись остатки черного порошка, который использовался для снятия отпечатков. Босх заметил частично сохранившиеся следы папиллярных линий с отпечатка большого пальца.

Достав пояс из пакета, он поднес его к лампе. Сердце сжалось от боли, но, пересилив себя, Босх продолжал рассматривать пояс. Изготовленный из черной кожи, тот имел в ширину около дюйма, пряжку в виде серебряной раковины и орнамент из стилизованных маленьких серебряных раковинок. На Босха снова нахлынули воспоминания. Как-то раз Мередит Роман отправилась вместе с ним в большой магазин «Мей Ко» в Уилшире. Она выбрала этот пояс на прилавке среди других кожаных изделий и сказала, что его матери он наверняка понравится. Потом Мередит заплатила за пояс и предложила ему подарить его матери на день рождения. Она оказалась права: матери пояс очень понравился. Она часто его надевала, а когда суд лишил ее родительских прав, затягивала на талии всякий раз, отправляясь навестить сыночка Гарри в «Макларен». Надела она его и в тот вечер, когда ее убили.