Газета "Своими Именами" №1-2 от 01.01.2013 - Газета "Своими Именами" (запрещенная Дуэль)

«Когда четырнадцатилетняя девочка говорит: «Я хочу, чтобы меня кто-нибудь истерзал», «хочу зажечь дом», «хочу себя разрушить», «убью кого-нибудь», - читатель видит, что это правдоподобно, хотя и болезненно.

Но когда эта девочка рассказывает, что «жид четырехлетнему мальчику сначала все пальчики обрезал на обоих ручках, а потом распял на стене гвоздями», и добавляет: «Это хорошо. Я иногда думаю, что сама распяла. Он висит и стонет, а я сяду против него и буду ананасный компот есть», - здесь читатель видит, что девочку оклеветали: она не говорила, не могла сказать такой отвратительной гнусности. Тут, на горе наше, есть правда, но это – правда Салтычихи, Аракчеева, тюремных смотрителей, но не правда четырнадцатилетней девочки». И не знаешь, что омерзительней и страшней – измысленный больной фантазией «жид»-живодёр или оттуда же явившаяся русская «девочка»-изверг.

Но надо не только видеть ложь, обман, изуверство, надо и то понимать, что такое художественный образ на страницах книги, с которой мы наедине, и что такое – на сцене или на экране, когда это видит едва ли не весь народ. Невинный пример: кто-нибудь читал со сцены или по радио хотя бы пушкинскую «Гаврилиаду»? До сих пор - никто. «Читая Достоевского,- писал Горький, - читатель может корректировать мысли его героев, отчего они значительно выигрывают... Когда же человеку показывают образы Достоевского со сцены, да ещё в исключительно талантливом исполнении, - игра артистов усиливает талант Достоевского, придаёт её образам особенную значительность и большую законченность. Сцена переносит зрителя из области мысли, свободно допускающей спор, в область внушения, гипноза, в тёмную область эмоций и чувств... На сцене зритель видит человека, созданного Достоевским по образу и подобию «дикого и злого животного». Но человек - не таков, я знаю».

За что, допустим, Станислав Куняев так ненавидит Горького, что как только получил Горьковскую премию и пришёл главным в «Наш современник», то первым делом вслед за Ф. Бурлацким в «Литгазете» смахнул портрет Горького с обложки журнала, где он стоял лет тридцать, -  за что? Именно за веру в человека. Он легко, даже охотно верит, например, Солженицыну, что строительство Беломоро-Балтийского канала было подобием Освенцима. Ну хоть бы задумался, как в таком случае могли туда послать на экскурсию аж 120 писателей?

А сколько гневных слов, бултыхаясь всё в той же «слезинке ребёнка», брошено Горькому за его девиз «Если враг не сдаётся – его уничтожают». А как вы думали, жирные коты демократии? Ведь речь-то не об оппонентах в дискуссии, не о соперниках в спорте, а о врагах. Когда в ноябре 1942 года немцев окружили под Сталинградом, генералы Рокоссовский и Воронов направили им ультиматум, предложили сдаться, гарантируя жизнь, медицинскую помощь, питание и возвращение после войны на родину. Они отказались. И что? Началось уничтожение. И когда от 300 тысяч пришедших в город осталось только 100, фельдмаршал Паулюс 2 февраля выбросил белый флаг, отдал приказ прекратить сопротивление и сложить оружие.

Когда в начале апреля 1945 года предстояло штурмовать Кенигсберг, маршал Василевский тоже предложил немцам сдаться, и они опять отказались. И что? Началось уничтожение. И через три дня, 9 апреля, загубив ещё 42 тысячи душ, генерал Отто Лаш во главе 92 тысяч солдат и офицеров капитулировал. К слову сказать, по приказанию Гитлера его за это приговорили заочно к смертной казни, семью арестовали, а детям изменили фамилию. У нас в плену генерала приговорили к 25 годам заключения, но уже в 1955-м освободили как неамнистированного преступника и отправили в Западную Германию, где он прожил почти до восьмидесяти лет, словно за счёт тех бессмысленно погубленных им 42-х тысяч.

Если обратиться к советскому искусству, то помянутую тенденцию малевания ужасов и живописания мерзостей можно видеть, например, в «Конармии» Бабеля (1926). Вот один эпизодик. В занятой Первой конной армией деревне изнасилована женщина. Увы, во время войн это бывает. Но насильников не один, двое. Что ж, случается, и в «Тихом Доне» есть такой эпизод в Прибалтике, да там и не двое, а, кажется, целый взвод. Но тут не просто два солдата, а отец и сын. Уж это более мерзко, чем взвод. А пострадавшая-то не какая-то женщина, а старуха. Это что ж, отец и сын – оба геронтофилы? А старуха-то не какая-нибудь, а – сифилитичка. Ну можно поверить такому нагнетанию гадостей! И это ещё не всё. Насильники приезжают с сифилисом домой, и отец хочет подвалиться к жене. Сын негодует: «Не тронь! Она чистая». Начинается дикая ссора, драка...

Критик В. Ковский пишет: «Конармия» - одна из самых откровенных и беспощадных книг о русской революции и Гражданской войне в мировой литературе XX века». И присовокупляет: «По признанию (!) В. Шкловского, «вряд ли сейчас у нас кто-нибудь пишет лучше». Ну и, естественно, книгу перевели на многие иностранные языки и «уже в 1930 г. Бабель был одним из самых читаемых за рубежом советских прозаиков. Крайне (тут края нет. - В.Б.) лестно отзывались о нём даже (?) критики русской эмиграции». Ещё бы! Адамович, например. Запомните это: одна из самых-самых в мировой литературе ХХ века.

Но С.М. Буденный, создатель и командующий Первой конной, обвинил книгу в клевете на своих бойцов, которые и сами возмущались книгой. Ну кто лучше знал этих бойцов – командировочный журналист или тот, кто прошел с ними весь путь? Впрочем, критика Будённого не помешала Бабелю за несколько лет десять раз переиздать свою «Конармию». 

А вот уже наши дни. Тот самый роман «Штрафбат». Там красноармейцы не просто разят врагов, но ещё и выдавливают глаза. Или такой сюжетец. Немцы квартируют в какой-то захваченной нашей деревне. К одной молодой колхознице повадился ходить некий Курт. И она принимает его безо всякого сопротивления, без малейшего несогласия, без тишайшего ропота. Ну допустим. Но она же вдова, у неё мужа убили эти немцы. А она принимает. Мало того, у неё на глазах немцы убили её сына-подростка. А она принимает. Мало того, её малолетняя дочка, у которой немцы убили брата, радуется, когда является Курт, он каждый раз приносит конфетку... Это страшнее бабелевского рассказа о старухе-сифилитичке. И чем грязнее люди и даже их внешний вид, чем омерзительней ситуация, чем низменней человек, тем, дескать, ближе к правде, - так считают творцы этого склада.

Отменно преуспевал в этом деле Григорий Бакланов. Вот у него лейтенант едет с фронта на побывку домой. Разговаривает у окна вагона с милой незнакомой девушкой, которая ему, видимо, нравится, кажется, зарождается чувство. Всё очень трогательно. Но вдруг девушка видит: по белому подворотничку лейтенанта ползёт крупная вошь. Без этого такие мастера искусства не могут. Вот и в фильме «Жизнь и судьба». Далеко немолодой Штрум влюбился в молодую жену друга (как это не раз бывало у самого Гроссмана, даже уводившего жён у друзей и соседей). Мы только что видели любовную сцену с объятьями и поцелуями. Но вот Штрум пришёл домой и любящая жена спрашивает: «Виктор, ты принял слабительное?» Влюбленный старичок страдает запорами. Любовь – это жизнь, запоры – судьба.

В. Кожемяко, рецензент «Правды», первой откликнувшейся на фильм «Жизнь и судьба», верит режиссёру, что «он учится на лучших образцах советского кино о войне, и эта школа здесь чувствуется». В чём? И сам режиссёр говорил, что во время работы над фильмом просматривал кинохронику военных лет, советские фильмы о войне, увешал всю студию фронтовыми фотографиями и т.д. Так в какой хронике, в каком фильме, на какой фотографии или живописной картине видел он хотя бы такие чёртоподобные рожи солдат – грязные, размалёванные, расписанные и перепачканные то ли сажей, то ли гуталином? Разумеется, на фронте, в боевой обстановке немало возможностей угвоздаться и лицом и одеждой, но в фильме это даётся так обильно и назойливо, так демонстративно и декоративно, по выражению поэта, «так-то несъедобно, что в голос хочется завыть». 

С. Урсуляк восторгается Володарским - его «мастерством, талантом и умением структурировать»! Да, структурировал он ловко. И режиссёр семенит за сценаристом, порой до смешного старательно. На обложке его романа «Штрафбат» - главный герой и романа, и фильма. У него безумные глаза, отрешенный взгляд и весь он – и лицо, и гимнастёрка, и руки – размалёван грязью и кровью, которая едва ли не капает с пальцев. Вот это и усвоил Урсуляк, этому и научился.

Но ведь сразу же видно, художник, что всё это нарочито, убого, примитивно, всё придумано с целью дать как можно больше грязи во всём, везде и через это показать нам «настоящую войну». Да вы же не имеете о ней никакого представления. Мечутся по экрану какие-то трубочисты, стреляют, орут, падают убитыми, а мне до этого нет никакого дела: я их не знаю.