Ворон - Дмитрий Щербинин

Глони и Мьер, оба мрачные, быстро прошли мимо. Глони говорил:

— Здесь сам воздух какой-то мирный — даже на меня подействовал — на мирный лад настроил. Стоит только взглянуть на этот солнечный сад из круглого окошка, так и мыслишь, что только и есть эта мирная жизнь. Пока смотришь и кажется, что и нет никакого врага, и не надо никуда бежать, и ничего бояться — сидеть, попивать чаек…

Вот они прошли березу, на которой любовался накануне закатом Фалко. Подошли к лесной стене; и Глони, с опаской взглянув на дерева, поудобней перехватил топор и собирался уж шагнуть туда, как Мьер схватил его за плечо, а другой рукой, указал на каменную глыбу, которая, словно коготь леса, высилась у выступающих из общей стены деревьев.

Глыба была изуродована глубокими шрамами; а некогда серая, с розоватыми прожилками поверхность была покрыта черными миазмами; трава и цветы вокруг были смяты или разодраны в клочья.

— Это она территорию свою метит. — изрек Глони. — Гномам уже приходилось с такими тварями сталкиваться — вообще-то они у корней гор обитают…

— А вон и она… — тихо и мрачно молвил Мьер.

— Где?! — мускулы гнома напряглись железными буграми.

— На березе.

И гном увидел, что среди ветвей березы; метрах в пяти над Фалковым настилом, застыло что-то пронзительно черное, бесформенное; свешивающееся нитями — оно подергивалось: то вздувалось, то опадало, хотя никакого ветра не было.

Мьер выхватил из-за пояса клинок — для человека двуручный меч, для него — большой нож. Взмыла его рука и, толстый этот клинок, гудящей молнией метнулся к черному сгустку. Клинок со звоном ударился о что-то твердое, высек сноп синих искр, и отлетел шагов на двадцать в траву. Это черное, бесформенное только вздрогнуло, а потом вновь задышало размеренно, как громадное легкое.

— Это ж заговоренный нож. — говорил Мьер, поднимая его из травы. Теперь на лезвии появилась большая зазубрина, от нее вился черный дым; а высеченные на рукояти руны пылали тревожным пламенем.

Новую напасть первым заметил Глони. То самое озерцо в которое впадал говорливый лесной ручеек, и выходил уже обретшим знание и молчаливый — неожиданно стало раздуваться пузырями. Вот волны плеснулись на берег, а по воде заструились жирные, черные щупальца. Их становилось все больше — вот одно — с Мьера толщиной, дернулось так, что брызги взметнулись на многие метры. Под землей что-то глухо заурчало, сама земля вздрогнула.

Мьер и Глони стали отступать к Холмищам, стараясь обойти березу.

— Это еще что за наважденье? — шептал Мьер. — Отродясь такого не видывал…

— И это из под корней гор. — шептал Глони. — Но какими путями пришло оно в это озерцо?!.. Кажется, будто Враг, в чистые жилы земли нашей запустил весь этот яд…

— Да-да… Пойдем к Холмищам — теперь вижу — нечего нам здесь со своими клинками да топорами делать. — говорил Мьер.

Они повернулись и побежали. Под землей громко урчало, что-то там дернулось, будто застряло; поверхность некогда мирного озерца на многие метры разорвалась брызгами…

Пред ними мирно цвели, ухоженные холмы, а за ними клубилась, сияла молниями стена тьмы.

— А вот я и думаю, что теперь делать…. - выкрикивал на бегу гном. — И в Казаде немного найдется смельчаков, которые выступят против стража глубин…

— Быстрее! Быстрее! — гудел Мьер. — До смерти ненавижу эту спешку, а тут надо торопиться — каждая минута дорога. Я, ведь, сердцем чувствую — опаздываем мы. Немедленно хоббитам выступать надо. Пока еще хоть солнце светит!..

Марвен мучалась весь остаток ночи. Тяжелые то были роды. Первый вопль младенца услышанный в то мгновенье, когда паук наносил по дому удары, повторился, когда земля содрогнулась стражем глубин, а Туор вернулся с площади, где он поведал охотникам о напасти.

В горнице, куда он вошел, некоторые из стенных бревен были переломлены, печь покрылась трещинами и едва держалась..

В горнице его встретил крик второго младенца, а бабушка Феора сказала, что надо ожидать еще и третьего.

— Тройня. — горестно, повторил Туор. — Часто ли случается такое событие?

Бабушка Феора — сама побледневшая, уставшая, испуганная отвечала:

— Девятый десяток мне пошел — не припомню такого. Великая-то редкость…

— И надо было этой редкости именно теперь приключиться! — вздохнул Туор.

Из соседней горницы раздался слабый, мучительный стон Марвен, а с улицы закричал кто-то:

— Эй, смотрите, какая туча с севера заходит! Тьма тьмущая!

Туор вздохнул, спросил:

— Марвен то совсем плохо?

— Совсем, ведь, бедная, ослабла… Ну как, поверили ли тебе на площади?

— Не поверили бы, коли ни этот ночной туман, да вопли. Хлев у Уртура Мельника разворотили — все в щепки, а от коз его — одни рожки остались. Не было бы этой твари — не поверили бы, а теперь все собираются. Да и вы, добрая Феора, идите собирайтесь; и спасибо вам….

И он прошел в горницу, где лежала с осунувшимся, оплывшим лицом, на котором появились синеватые прожилки Марвен. Глаза затуманенные, измученные болью; постельное белье, на котором она лежала все пропитано было кровью — будто — это был госпиталь, а она — тяжело раненная. Возле другой стены поставили люльку и в ней уже рыдали два малыша. Возле хлопотала, готовила какие-то зелья другая бабушка….

Еще не начались роды третьего, и боль так долго мучавшее Марвен немного отступила — и сквозь застлавшую глаза муть она смогла разглядеть Туора, который осторожно присел рядом, на краю кровати. Он дотронулся до ее густых каштановых волос, мягко поцеловал в лоб, который горел лихорадочно.

— Я уже знаю, они собираются уходить… — с трудом размыкая губы, прошептала она.

— Да, но все будет хорошо… — молвил Туор. — Я останусь с тобою. — тут он хотел еще что-нибудь утешительное добавить — да понял, что, кроме этого: «Я останусь с тобою», и сказать то нечего…

Марвен очень слабо, одними уголками губ улыбнулась; но, даже эта улыбка стоила ей большого труда — сорвался стон — она зашептала совсем слабо — Туору пришлось пригнуться к ее губам, чтобы расслышать:

— Мы, дочери лесного народа… — мы, ведь, сильны… Роды у нас никогда не бывают такими… тяжелыми… — она прерывисто задышала, улавливая ртом воздух. — Будто… это… дети мои… все силы из меня взяли…

Туор осторожно взял ее ладонь, поцеловал — ладонь обожгла его жаром. Марвен — пылала, будто свечою была.

Тем временем, та бабушка, которая стояла возле люльки, заявила негромко:

— А деточки-то очень здоровенькие. Выйдут настоящие богатыри.

— Ты должен забрать младенцев и идти. — зашептала Марвен. — Ты знаешь — меня уже не спасти…

— Да что ты говоришь такое?!.. — с болью вскрикнул Туор и поцеловал ее в пылающую щеку. — Мы обязательно что-нибудь придумаем….

Глаза Марвен закрылись, а по щеке медленно покатилась слеза. За слезою оставался серебристый след. Теперь и слеза, и след, и лик Марвен — все стало тихим и печальным; ушел куда-то в сторону людской гул с улицы… Все покрылось незримой, расплывчатой аурой; и Туору показалось, что наступил ноябрь, когда все листья уже опали, когда лес стоит темный, и сам воздух серый и холодный, ничем не оживленный, ничем не согретый. Это та пора, когда душа погружается в эту темную глубину, и хочется оставаться таким же недвижимым и спокойным, как и засыпающий тоскливо мир…

Лик Марвен — спокойный и бледный; уже покрытый саваном смерти, медленно катящаяся по нему слезы — больше и нет ничего — вокруг осень, вокруг печальная тишина — Туор сам почувствовал, что плачет.

— Я останусь с тобою. — прошептал он. — Я до конца с тобою останусь, чтобы не случилось… Мы будем жить — мы сильнее самой смерти, потому что, мы любим друг друга…

Подошла бабушка Феора, молвила тихо:

— И я с вами останусь. Мне терять нечего — я уж совсем стара. Да и куда мне уходить-то? Останусь с вами, сердцем чувствую — так лучше всего выйдет.

На улице испуганно заржала лошадь, почуявшая паучий след…

Фалко совсем умаялся.

Он катил бочки, выливал густую, тягучую смолу, затем размазывал ее, с помощью большой кисти, которая нашлась в Сторожевой башне. Смола растекалась нехотя, размазывать ее было тяжело; к тому же у хоббита вскоре разболелась голова. Сначала он решил, что причина тому, в смоляном запахе, но потом понял, что исходит она от самого моста. Ведь мост чувствовал, что предстоит ему погибнуть в пламени; и не то, чтобы он хотел избавиться от Фалко — если бы он это хотел, то сделал бы мгновенно — но он, понимая, что это необходимо, что так он, по крайней мере, унесет с собой много ненавистных орков, — прибывал в состоянии наимрачнейшем — это и передавалось хоббиту. У него не только голова кружилась, но и руки, и ноги ломило; и, вообще, хотелось бросить все да хорошенько искупаться.