Жизнь и приключения Заморыша - Иван Василенко

Конечно, Илька врал: вот же коров не подковывают и копыта им не обрезают, а ростом они обыкновенные.

И овцы тоже. Но спорить с Илькой я не хотел и молча слушал, как он хвастает.

- Видишь эту штуку в копыте? Стрелкой она зовется. Ее тоже надо расчистить, только другим ножом, вот этим, видишь? Потом я прочищу рашпилем всю плоскость копыта, а потом раз, два - и подкова на месте. Это, брат, не всякий может. Надо, брат, иметь в пальцах ловкость, а в башке мозги. А я подковываю таких, какие и Гавриле не под силу. Как приведут такую скаженную лошадь, так отец сейчас же мне: "Эй, Илька, ну-ка, подкуй ее, а то как бы она не проломила Гавриле череп". Я подковываю, а Гаврила мне инструменты подает, вроде подручного моего.

В это время в дверях кузницы показался какой-то крестьянин с подковой в руке. Увидев Ильку около лошади, он закричал:

- Хозяин, дывысь, шо твий хлопэц з моей конягой робэ!

Выскочил Тарас Иванович, накричал на Ильку и отобрал у него инструмент.

- Подойди еще к лошади - я тебя проучу! - погрозил он. - Хочешь, чтоб она тебе череп проломила?

Илька засопел и, непонятно почему, показал мне кулак. Может, на всякий случай, чтоб я не вздумал смеяться? Но все равно, как только Тарас Иванович отошел, я засмеялся, и Илька чуть не побил меня.

Из белой глиняной хатки, что стояла рядом с кузницей, вышла Илькина мать и позвала нас обедать. Ели мы из деревянных разрисованных мисок за большим некрашеным столом. Сначала поели борщ с чесноком. Борщ был страшно вкусный. Гаврила раньше всех съел всю миску и сказал:

- Спасибо, Кузьминишна, я уже наелся.

Мать Ильки посмотрела на него своими карими ла- сковыми глазами, улыбнулась и молча налила ему еще борща, до самых краев.

Он съел и опять сказал:

- Не беспокойтесь, Кузьминишна, я уже сытый.

Хозяйка опять подлили ему два половника. Когда Гаврила и это съел, то больше уже ничего не сказал, а опустил глаза и стал к чему-то прислушиваться, наверно, к тому, как на плите, в жаровне, что-то шипело и всхлипывало. Кузьминишна положила ему в миску большой кусок говядины и много жареной картошки.

- Кушай, Гаврюша, - сказала она. - Рабочий человек должен много есть. Шутка ли, целый день махать таким молотом.

А Тарас Иванович ничего не говорил, только поглядывал на Гаврилу лукавыми глазами и еле приметно ухмылялся в свои длинные усы. Меня Кузьминишна тоже кормила усердно и все приговаривала:

- Кушай, кушай! Не дай бог, до чего ж ты худющий да щуплый.

После обеда Илька взял книжки, чернильницу-непроливайку, две ручки и повел меня в поле. Поле начиналось тут же, около кузницы.

Пшеница была еще зеленая и под ветром то ложилась, то поднималась, будто по полю ходили волны. Мы прошли до того места, где росли молоденькие подсолнечники. Я думал, что мы тут сядем и будем готовить уроки, но Илька оглянулся по сторонам и вытащил из-под рубашки какую-то железную штуку с длинной трубочкой. Он опять оглянулся, прищурил один глаз и стал целиться в подсолнечник.

И вдруг что-то как бахнет! Илька даже присел, будто ему под коленку дали. Я хоть и не присел, но тоже испугался.

- Вот грохнуло! - сказал, опомнившись, Илька. - Знай наших!

- Что это? Пугач? - спросил я.

Илька презрительно оттопырил губы.

- Пуга-ач!.. Из такого пугача я любого городового наповал.

Мы оба не любили городовых, но чтоб Илька собирался стрелять в них, этого я от него еще не слыхал.

Я, конечно, знал, что после того, как царь расстрелял в Петербурге рабочих, в разных городах заводской и фабричный народ стал бастовать, ходить с красными флагами по улицам (это называлось демонстрациями и манифестациями) и требовать, чтоб царя со всеми его министрами больше у нас не было никогда. На рабочих набрасывались казаки и городовые, били их нагайками, рубили саблями, стреляли в них из винтовок. Рабочие отбивались камнями и даже отстреливались. Когда отец читал про это в газетах, то всегда говорил: "Что делается, что делается!"

- Илька, а почему ты хочешь стрелять в городовых? спросил я. - Ты же не рабочий.

- Здравствуйте! А кто же мы, купцы, что ли? Отец двадцать один год на металлургическом заводе кувалдой махал.

- Так это когда было! А теперь твой отец сам хозяин и на него работает Гаврила.

Илька поднялся с земли и полез ко мне драться.

- Что, что? Мой отец - хозяин? Ну-ка, скажи еще раз, ну-ка, скажи!

Я драться не хотел. Из-за чего мне драться? И что я сказал плохого? Вот он всегда так: взбредет в башку что-нибудь - и сейчас же лезет с кулаками. Но на этот раз Илька драться раздумал. Он взял меня за руку и повел в густую пшеницу. Там мы уселись так, что скрылись с головой.

- Дурак! Не знаешь, так не говори, - прошептал Илька. Эта кузница не наша, понял?

- А чья ж она? - тоже шепотом спросил я.

- Пулькина, Дулькина да Акулькина. Много будешь знать, скоро состаришься.

- А ты не врешь?

- А когда я тебе врал? - удивился Илька. - Может, скажешь, про подкову соврал? Так хоть Гаврилу спроси, я всякую лошадь подкую. А что отец турнул меня сегодня, так это потому... - Илька замялся. - Недавно жеребец здорово... Гаврилу копытом долбанул; ну, отец теперь и гонит меня от лошадей. Опасается.

Конечно, может, так оно и есть. Ведь умеет же Илька горн раздувать, умеет молотком стучать по раскаленному железу и что-то выковывать, - отчего б ему и лошадь не подковать? Однажды, когда у нас в классе покосилась доска, Илька отковал железную петлю, прибил ее, и доска опять выпрямилась. Правду сказать, я даже завидовал Ильке, что он все умеет.

- А этот пистолет ты тоже сам сделал? - спросил я.

По лицу Ильки было заметно, что он, как всегда, ответит: "Нет, бабушка троюродная", но, наверно, ему в последний момент стало стыдно, и он признался:

- Я этого еще не умею. Дай время - сделаю. - И неожиданно пропел:

Сами набьем мы патроны,

К ружьям привинтим штыки!

- Илька,- воскликнул я, - так ты и вправду будешь стрелять в городовых?!

Но Илька только загадочно посмотрел куда-то вдаль и ничего не ответил.

- Вот видишь, какой ты, - упрекнул я его. - Все что-то скрываешь от меня. А я еще хотел рассказать тебе, чего не рассказал бы никому другому.

- "А что ты хотел рассказать? - с любопытством спросил Илька. - Ну, расскажи! Расскажи, ну?

Я знал, что, если Илька пристанет, от него никакими увертками не отделаешься. Да и самому мне давно хотелось облегчить душу. Попробовал я поделиться с братом Витей тем, что меня мучит уже давно, и тем, о чем я часто мечтаю, но тот даже не дослушал до конца. Как всегда, он только презрительно хмыкнул и сказал, что я еще мал и глуп.

- Хорошо, Илька, я расскажу, только ты побожись, что никому...

- Да божусь, божусь!.. Ни раку, ни маку, ни дяде Паше, ни тете Глаше, даже ершу - и тому не скажу. Говори, ну?

Я привстал и посмотрел по сторонам. По-прежнему не было видно ни души. Огромное красное солнце уже опустилось к краю поля и назойливо светило прямо в глаза. Илька тоже привстал и тоже огляделся. Убедившись, что нас никто подслушать не может, мы опять сели. Я тихо, но решительно сказал:

- Знай, я решил освободить Петра.

- Что-что? - уставился на меня Илька. - Кого освободить?

И я рассказал, как три года назад пришел к нам в чайную человек огромной силы и остался у нас работать половым, как мы подружились с ним, как мы скитались по Крыму, как выступали в цирке в Симферополе и как из-за меня там его арестовали и отправили на каторгу.

Илька слушал, будто я читал ему очередной выпуск "Похождений Ната Пинкертона", полуоткрыв рот и не спуская с меня удивленных глаз.

- Да ты все врешь! - крикнул он и хлопнул меня ладонью по плечу. - Я ж тебя знаю! Тебе б только сказки рассказывать. Ну признайся: наврал ведь, а?

- Нет, Илька, я даже не все тебе рассказал.

- И то правда, что ты был турецким барабанщиком?

- Правда. Да вот, хочешь, я тебе этот турецкий марш спою? - Я взял ручку и карандаш и забарабанил ими по Илькиной ноге, напевая: "Туру-рум, туру-рум, туру-туру-туру-рум".

То, что я так уверенно спел марш, Ильку сразу убедило. Он только спросил:

- А почему ты считаешь, что твой Петр попал на каторгу из-за тебя? Не ты ж его выдал.

- Конечно, из-за меня. Если б я к нему не пристал, он уехал бы в Турцию, жил бы там на свободе.

Илька немного подумал.

- Ну, в Турции тоже не мед. Ихний султан почище нашего Николая будет.

- А ты откуда знаешь? - недоверчиво спросил я.

Илька опять загадочно прищурился.

- Знаю. Я, брат, все знаю. Вот лучше скажи, как же ты думаешь его освободить.

- Как? Обыкновенно! - храбро ответил я. - Приеду, поубиваю стражников - и освобожу.

- Ну и дурак, - спокойно сказал Илька.

Я и сам понимал, что дурак, но все-таки спросил:

- Почему?

- Во-первых, ты знаешь, где она находится, эта каторга? Каторг, брат, много.

- Не знаю, - признался я.

- Во-вторых, есть у тебя деньги, чтоб доехать туда?

- Я - зайцем.

- Зайцем, брат, и за сто лет не доедешь. На каждой станции выбрасывать будут. В-четвертых...