Лиловые люпины - Нона Менделевна Слепакова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Пожар меж тем располыхалась вовсю.
— И неизвестно, — пылко, прикладывая руку к сердцу, убеждала она, — куда бы они зашли в своих тайнах, особенно если бы к ним постепенно присоединились слабые ученицы, на которых легко плохо повлиять и которые с удовольствием разложатся. — Пожарова вытащила из-под передника узкую, но толстую тетрадь, из тех, что 9–I считал модными. Валя Изотова при этом ахнула громко, зажимая рот рукой. — Вот, посмотрим, например, какие песни переписывают они в этот свой песенник. Одни названия чего стоят! — Быстро, веерообразно листая тетрадь, она принялась читать мелькающие заголовки, выделенные аккуратной изотовской рукой при помощи красного карандаша: — «Матрос и леди», «Джон Грей», «В притоне много вина», «Девушка из Нагасаки», «Роз-Мари» и даже… даже «Измятая серая юбка»!
— Я… я слышала эту песню, — покаянно склонив голову, призналась Тома. — Но, май гёлз, это же неприлично, это же поушло, мелко…
— Мелкобуржуазно, — отлила в законную форму оборванное Пожар. — Это мелкобуржуазное разложение, правда же, Тамара Николаевна? — Пожалуй, если тут кто кому и подыгрывал, так это Тома с Пожар. — Замечаете, девочки, у них здесь ни одной нашей песни, ни одной из тех, что мы слышим по радио или на концертах! Только заграничные или о загранице. ОДЧП преклоняется перед иностранщиной! Они вконец испортили бы класс, если бы показывали свой песенник всем: ведь у них стали бы переписывать!..
— Интересное кино, — с места, широко улыбясь, прервала ее Лорка. — Ты, Пожарова, только что говорила, что мы должны просвещать и обогащать. Чем же? Буржуазным разложением и преклонением перед иностранщиной? Правда же, Тамара Николаевна? — передразнила она Пожарову.
Тома, явно припертая к стенке, скомандовала, напирая на английский акцент:
— Инаф, Бываева, довоульноу. Прекратить циркоуые эскэпэдз! Пожар, нескрываемо выручая Тому, бешено залистала песенник: — И представьте, им мало одной только западной пошлятины. Они переписывают еще и русские слова танго и фокстротов, которые придумывает для пластинок, где поют по-нерусски, Плешкова Ника.
Все они, включая и ОДЧП, слаженно и осуждающе оглянулись на меня: это было удобно, я сидела у самой двери.
— Сейчас я вам зачитаю образец ее поэзии. ПОХИЩЕННОЕ СЕРДЦЕ, медленный танец. В скобках: «На пластинках, выпущенных до войны, называется «Танго ЦЫГАН». «Русские слова Н. Плешковой, 9–I класс.
Пожар начала зачитывать, именно читать, а не напевать, — должно быть, нарочно, чтобы слова выглядели глупее, лишившись мотива, который отлично знал весь 9–I, и уж конечно Пожар, ходившая с нашими девами на танцы.
Цыган я,
Я по степям блуждаю.
Влюблен в цыганку,
А она холодна.
Цыганке
На скрипке я играю.
Пока на картах
Мне гадает она.
Ты меня отгоняешь,
А я терплю.
Знаю я, что ты знаешь.
Что тебя я люблю!
Цыганка
Мое украла сердце,
Под шалью скрыла.
Алым шелком сожгла.
Цыганка
Хотела лишь согреться,
А мне без сердца
Стала жизнь тяжела.
Кто поверит цыгану?
Он вор, злодей!
Конокрадом я стану
Для воровки моей!
Цыган я,
В селе коней ворую.
Меня цыганка
Отгоняет, браня.
Цыганку
Я выбрал бы другую.
Да нету сердца
Для другой у меня!..
— Целый роман! — не переводя дыхания, воскликнула Пожар. — И какой, я бы сказала, характерный выбор тематики! Цыганский табор, карты, кричащая красная шаль, конокрадство и просто воровство, которое, замечаете, ничуть не осуждается, а наоборот, воспевается у Плешковой. И какой интерес к этой теме… ну, этой…
— К любовной, — продолжила Тома. — Оучень скуерно.
— Спрашивала ли ты себя, Плешкова, — обратилась ко мне через головы всех их Пожар, — почему ты сочинила именно такие слова к этой пластинке? И спрашивала ли себя ты, Валя Изотова, что толкнуло тебя переписывать их и украшать название цветными завитушками? И ты, Лена Румянцева, которая заведовала в ОДЧП «Песней» и не могла об этом не знать? Я тебя спрашиваю, Румянцева Лена!
Лена, до сих пор молчавшая с застывшей на губах неуместно мирной и рассудительной улыбкой, встала. Ростом с Таню Дрот, она, не в пример ей, была уже гармонично, плавно оформившейся. Ее широкоскулое лицо с чуть косящими, странного индейского разреза глазами сияло здоровым плакатным румянцем, так что ей необыкновенно подходила ее фамилия. Лицо это плотно и ровно обрамляла темная короткая стрижка, лаково лоснящаяся и опять-таки какая-то индейская. Короткая стрижка у нас негласно допускалась для одной только Лены. В ней вообще было что-то, заставлявшее подразумевать, что все исключительное, особенное и недоступное для других должно доставаться ей. К Лене Румянцевой меня, без взаимности конечно, тоже издавна тянуло, — правда, далеко не так, как к Тане Дрот. Существовал некий барьер или знак предостережения, всегда останавливавший меня на подходе к ней. Так иногда настораживает чересчур картинное, румяное яблоко, вызывая подозрение, что плод на деле каменно-тверд и кисл или же там, внутри, у самой сердцевинки, таится черный, мерзко разлохмаченный ход червя, хорошо, если пустой, без хозяина. Верно ли это, я все так же никогда не узнаю. Взрослый путь Лены, как и Танин, останется скрытым от класса, о нем смогут лишь догадываться. Муж Лены, скорее всего, будет человеком необыкновенным и знаменитым, — совершенно неважно, чем — влиятельностью и демагогией или талантом и гонимостью. Одно ясно: Лене выпадет исключительное, ей одной подобающее, и хлопоты по квартире, даче и заграничным турне или же по ротапринтной распечатке сочинений мужа и по смягчению его участи не оставят ей времени даже на телефонное общение с бывшими соученицами. Ее розовое лицо либо сольется с румянцем нашего неукоснительного процветания, либо растворится в пламенных отсветах несгибаемого инакомыслия.
— Тебя, тебя, Румянцева! — совсем уже
