Терновая крепость - Иштван Фекете

Пробираясь почти на ощупь, наш Плотовщик поспешил укрыться в шалаше, потому что молния словно разворотила дно небесного океана, и на землю хлынули потоки воды.

Матула набивал трубку, Серка лежал, развалившись, возле постели Дюлы. Мальчик растянулся на своем ложе. Они втроем смотрели на струи ливня снаружи, заслонившие все кругом, и молчали, но им дышалось уже свободно и в каждом движении чувствовалось облегчение.

Дали видно не было, но им и не надо было смотреть вдаль, так как всеми нервами они ощущали, что горизонт уже расширился; на их души излился сонный покой. Дюла успел заметить, что старик положил трубку, а потом он слышал только клокотание дождя на лугу и его громкую дробь по крыше шалаша.

Вскоре он и это перестал слышать.

На этот раз Дюла спал без сновидений, словно провалившись в серую пустоту. Если бы кто-нибудь посветил в шалаше — там ведь всегда царил полумрак, — то увидел бы, что люди дышат ровнее, а их лица постепенно разглаживаются. К Серке, чью морду украшала густая шерсть, это, разумеется, не относилось, но его нос во сне спокойно и одобрительно втягивал воздух, отдающий дождем. Пока Матула и Дюла спали, он три раза подходил ко входу, а затем, вернувшись на свое место, тут же закрывал глаза. Но после четвертого раза-почувствовал, что старый хозяин смотрит на него, и, подойдя к Матуле, прижался мордой к его руке.

«Дождь еще идет, — просопела собака в кулак старику. — Но скоро кончится».

— И что тебе, псина, угомону нет? Тут проснулся и Дюла.

— А я заснул.

— И я тоже, — сказал Матула, — и Серка. В такую погоду сон — самое милое дело. За ночь тучи разойдутся.

— Холодно будет?

— Конечно, посвежеет. Воды много и пара.

Плотовщик лежал, глядя прямо перед собой. Ему вспомнились слова из учебника, он точно увидел их: «… при парообразовании происходит поглощение тепла…»

Воздух стал прохладным, дождь стих, и гроза унеслась на восток, а потом гром и вовсе перестал погромыхивать.

Сейчас рыба отлично клюет, но какому дураку захочется сидеть в грозу с удочкой? — рассуждал Матула. — Молния любит ударять в воду. Больше, правда, в железо, но иногда ударяет в воду, а то и в деревья. Очень любит она тополь, дуб, вяз, иву, — под ними никогда от дождя не прячься. Под конским каштаном и буком можешь стоять, а лучше всего под ольхой. Поэтому я тут шалаш и поставил. Во всем лесу не найдется ольхи, разбитой молнией, а тополей много. Если гроза застанет там, где некуда спрятаться, самое лучшее лечь ничком. Небольшое купание не повредит человеку, хотя иногда и молния не вредит.

— Как это?

— Да вот она такая, молния. В моих кума и свояка раз ударила, а они живы остались.

— Неужели?

— Дело так было. Возили они сено, а тут разыгралась гроза, и они подводу разгрузили, а сами в дом ушли. Кум говорит: «Слышишь, Янчи, постриги-ка меня, все равно нам делать нечего, а волосы у меня отросли такие, что хоть косу заплетай». Сели они на крылечке — ведь в горнице-то темень была. Полголовы ему остриг свояк, и тут как ударит!..

— Куда?

— Да в ножницы! Янчи бросил их и зарычал, точно лев, а кум сковырнулся со стула и совсем посинел.

— И умер?

— Говорю, жив остался. Неделю заикался малость и ходил с рожей черной, как у цыгана, а так хоть бы что. С тех пор кум очень уважает молнию, и как загремит, бросает мотыгу, косу и летит домой. И к парикмахеру ходит, но только в ясную погоду. Вот какое было дело. А тучи-то расходятся, светлеет небо. К вечеру совсем распогодится.

Дождь капал уже устало, и серую пелену отнесло к востоку. Дюла чувствовал себя словно после сдачи экзамена. Он ощущал облегчение и, как ни странно, голод. Признаться в этом он, конечно, постеснялся, и подошел к цели окольным путем:

— Теперь мы не сумеем разжечь костер.

— Есть охота?

Этими двумя словами Матула положил конец хитрым маневрам нашего Плотовщика, который еще раз убедился, что старик не любит пустых церемоний и обиняков.

— Если ты есть хочешь, так какого лешего начинать с Адама и Евы? Я ведь как раз собирался сказать, чтоб ты разложил костер, да ждал, не перестанет ли дождь. Дрова есть, сухой камыш возьмешь в шалаше.

Завеса туч на западе прорвалась, и проглянувшее между ними оранжевое солнце излило на лес чудесное сияние, а на востоке небосвод пересекла широкая сверкающая радуга.

— Теперь можешь разжигать костер: раз радуга, значит, конец дождю. Побольше камыша подбрось, а то дрова отсырели.

Ветер совсем стих, точно дождь разогнал воздушные волны, и густой дым от камыша и сырого валежника тянулся прямо кверху. К дыму сначала примешивался пар, но потом дрова затрещали, вспыхнуло пламя и сразу положило конец хилому, чадному тлению веток.

— Теперь обложи огонь сучьями потолще, остриями кверху, а когда они прогорят, мы поджарим яичницу с салом и зеленым перцем. Нанчи молодец, что не забыла дать нам яиц.

— Рыбу не половим?

Я не против. Погляди, какая вода в реке, если не боишься за свою шкуру.

Наш Плотовщик отправился посмотреть, какая вода в реке, не заметив насмешливого взгляда, которым проводил его Матула.

С высокой, по пояс, травы, окаймлявшей тропу, лились потоки воды.

Дюла кое-как перебрался через это болото, хотя вода затекла в его сапоги, и брюки до бедер были мокры. Затем он оказался среди густого ракитника трехметровой высоты, который на малейшее прикосновение отвечал проливным дождем, и нашему Плотовщику захотелось повернуть обратно.

— Фу-ты! Ух! — наклонялся пониже мальчик, а когда выбрался наконец из ракитника, то промок до нитки и потерял всякий интерес к воде.

Но безжалостный названый отец сказал: «Погляди, какая вода в реке», и Дюла покорно посмотрел на нее.

Вода была желтой и грязной. Плотовщик с отвращением глядел на реку, и если бы не дрожал от холода, то заставил бы Матулу ждать себя: пусть старик побеспокоится, куда он запропастился.

Но благоразумие все-таки взяло верх над мстительными мыслями, а здравый смысл подсказал Дюле, что Матула вообще не склонен беспокоиться и лучше всего будет поспешить в шалаш и поскорее сбросить мокрую одежду, пока он совсем не замерз. Конечно, сначала придется еще раз искупаться в пригнувшихся к земле кустах.

— Ой! — вскрикивал наш Плотовщик, пробираясь через ракитник.

— Ну, так какая же вода? — спросил старик, взглянув на него.

— Помои, — сокрушенно махнул рукой мальчик. — А почему, дядя Матула, вы мне не сказали..

— Слова-то ты и позабыть можешь, а такое не забудешь. Разденься и постой возле огня, почувствуешь, как приятно станет.

Надувшись, Дюла разделся, но тепло умиротворило его. «Плотовщик, ты был болваном, — обругал он себя. — Постарайся, чтобы этот урок пошел тебе на пользу».

Между тем Матула разложил его одежду возле костра.

— Только не забудь ничего тут, — сказал он. — Надевать-то все это завтра не мне.

От одежды шел пар, как и от Дюлы, который в лучах заходящего солнца смахивал на краснокожего; и если кто-нибудь взглянул бы на его облупившиеся плечи, то сам захотел бы почесаться. Но смотреть было некому, кроме Матулы, а его совершенно не интересовало, как выглядит наш Плотовщик. Старик в задумчивости не сводил глаз с огня.

— Ну. — он трижды затянулся, словно обдумывая свои слова, — надо отдать тебе должное, Дюла, костер ты раскладывать умеешь.

Плотовщик покраснел от похвалы, точно его погладили по растрескавшейся коже. Такое же чувство возникало у него, когда Кендел говорил:

«Видишь, Ладо, вот это ответ! Только мне хотелось бы знать, о чем ты думал раньше».

— Ведь разложить по правилам костер, — продолжал Матула, — не всякий умеет. Дрова нельзя набросать кучей или навалить сучья друг на друга. Тогда огню нечем дышать. Костер надо строить, как дом. А подштанники почему ты не снял?

Дюла слегка поморщился и потом с неприязнью взглянул на свою тощую фигуру.

— И так высохнут.

Он едва узнавал свое тело, которое солнце, осока и кусты превратили в географическую карту, всю в разводах. Его истерзанная кожа лишилась былой молочной белизны, — так мартовский снег сменяется коричневыми полосами пашни.

— Масть проступает, — кивнул старик, бросив на него оценивающий взгляд, точно на жеребенка на ярмарке, дерево в лесу или на лодку в реке.

Костер совсем разгорелся, когда Дюла наконец надел просохшую одежду.

Ему показалось, что, натянув сухие штаны и рубашку, он окружил себя живым теплом, надежной силой, смелой прямотой— чем-то, чего не было раньше.

— Дядя Гергей, — запинаясь, проговорил он, — я сроду ни при ком не раздевался!

Пристально смотревший на огонь Матула долго молчал. Этот паренек впервые назвал его по имени. Старик почувствовал, что мальчик обнажил перед ним и свою душу.

— Называй меня лучше Герге… — сказал через некоторое время Матула. — В наших краях так принято. — И он с облегчением махнул рукой, словно покончив с деликатным вопросом. — А теперь тащи сковороду и сало, а я пока нарежу перец. Нарезать помельче?