Теория и история. Интерпретация социально-экономической эволюции - Людвиг Мизес

Причина их антагонизма была в том, что они стремились занять один и тот же пост, который, разумеется, мог получить только один человек. Здесь философ должен сделать выбор из разных претендентов. Присвоив себе власть говорить от имени провидения, философ благословляет одних претендентов и осуждает его соперников.

Вторая группа предлагает другое решение проблемы. Они считают, что провидение прибегает к хитрости. Разум каждого человека оно наделило определёнными импульсами, действие которых неизбежно приведёт к осуществлению его плана. Индивид думает, что он идёт своим собственным путём и стремится к своим собственным целям. Но невольно он вносит свой вклад в реализацию цели, которую желает достичь провидение. Таков был метод Канта <Кант И. Идея всеобщей истории во всемирно-гражданском плане // Соч. в 6-ти тт. Т. 6. С. 5–23>. Затем его переформулировал Гегель и позже восприняли многие гегельянцы, в числе которых был Маркс. Именно Гегель отчеканил фразу «хитрость разума» (List der Vernunft) <Гегель Г. Философия истории. – СПб.: Наука, 1993. С. 84>.

Спорить с доктринами, выведенными из интуиции, бесполезно. Любая система философии истории является произвольной догадкой, которую нельзя ни доказать, ни опровергнуть. В нашем распоряжении нет средств, чтобы одобрить либо отвергнуть доктрину, предложенную внутренним голосом.

До XVIII в. большинство трактатов, рассматривающих человеческую историю в целом, а не просто конкретный исторический опыт, интерпретировали историю с точки зрения определённой философии истории. Эта философия редко явно определялась и конкретизировалась. Её догматы принимались как не требующие доказательств и при комментировании событий подразумевались неявно. Только в эпоху Просвещения некоторые выдающиеся философы отказались от традиционных методов философии истории и прекратили размышлять о скрытой цели провидения, направляющего ход событий. Они провозгласили новую социальную философию, абсолютно отличную от того, что называлось философией истории. Они смотрели на события с точки зрения целей, к которым стремятся действующие люди, а не с точки зрения планов, предписанных Богом или природой.

Значимость этого радикального изменения идеологической перспективы лучше всего иллюстрирует ссылка на точку зрения Адама Смита. Но прежде чем проанализировать идеи Смита, обратимся к Мандевилю.

Прежние этические системы были едины в осуждении эгоизма. Они находили простительным эгоизм крестьян и часто пытались оправдывать, или даже прославлять, страсть королей к возвеличиванию, но были непреклонны в осуждении стремления других людей к благополучию и богатству. Ссылаясь на Нагорную проповедь [31], они превозносили самоотречение и безразличие к сокровищам, как к преходящему и развращающему, и клеймили эгоизм как предосудительный порок. Бернар де Мандевиль в своей «Басне о пчёлах» сделал попытку подвергнуть сомнению эту доктрину. Он заметил, что эгоизм и стремление к материальному благополучию, обычно третируемые как пороки, в действительности представляют собой побудительные мотивы, действие которых создаёт благосостояние, процветание и цивилизацию.

Эту идею воспринял Адам Смит. В своём исследовании он не преследовал цель разработать философию истории в соответствии с традиционными образцами. Он не претендовал на то, что разгадал цели, которые провидение устанавливает человечеству и стремится реализовать, направляя его действия. Смит воздерживается от предсказаний по поводу судеб человечества и неотвратимой цели исторических изменений. Он просто хотел определить и проанализировать факторы, определявшие развитие человека от стеснённых условий прежних эпох до более удовлетворительных условий эпохи, в которой он жил. Именно с этой точки зрения он акцентировал тот факт, что «при внимательном исследовании в каждой частичке природы можно найти доказательства заботливости Творца» и «мы можем удивляться его мудрости и благости в самих заблуждениях и слабостях человека». Богатые, стараясь «удовлетворить свои пустые и ненасытные желания» «невидимой рукой направляются» по такому пути, что они «без всякого преднамеренного желания, и вовсе того не подозревая, служат общественным интересам и умножению человеческого рода» <Смит А. Теория нравственных чувств. – М.: Республика, 1997. С 119, 185>. Веря в существование Бога, Смит не мог не находить в нём и его провиденциальной заботе причины всего земного, точно так же, как позже католик Бастиа говорил о персте Божьем <Bastiat. Harmonies economiques 2d ed. – Paris. 1851. P. 334>. Но ссылаясь на Бога никто из них не предполагал делать каких-либо утверждений о тех целях, которые Бог желает реализовать в ходе исторического развития. Цели, исследовавшиеся в их работах, были целями, к которым стремились действующие люди, а не провидение. Упоминаемая ими предустановленная гармония не оказывала влияния на их эпистемологические принципы и способ аргументации. Это было всего лишь средством примирить чисто светские и земные процедуры, применяемые ими в научной работе, и свои религиозные убеждения. Они позаимствовали этот приём у верующих астрономов, физиков и биологов, прибегавших к нему, не отклоняясь в своих исследованиях от эмпирических методов естественных наук.

Причиной, заставившей Адама Смита искать такого примирения было то, что он – как и Мандевиль до него – не сумел освободиться от норм и терминологии традиционной этики, осуждавшей как порочное желание человека улучшить материальные условия своего существования. Соответственно, он столкнулся с парадоксом. Как может быть так, что действия, обыкновенно порицаемые как порочные, приводят к результатам, которые обычно хвалят как благотворные. То, что имеет своим результатом благо, не может отвергаться как нравственно порочное. Порочны только те действия, которые приводят к порочным результатам. Но утилитаристская точка зрения не стала доминирующей. Общественное мнение всё ещё цепляется за домандевилианские идеи. Оно с неодобрением относится к успеху бизнесмена в обеспечении потребителей товарами, которые больше соответствуют их желаниям. Оно косо смотрит на богатство, приобретённое в торговле и промышленности, и находит его простительным только в том случае, если владелец компенсирует его, делая взносы в благотворительные организации.

Историкам и экономистам, придерживающимся агностических, атеистических [32] и антитеистических воззрений, нет нужды обращаться к невидимой руке Смита и Бастиа. Христианские историки и экономисты, отвергающие капитализм как несправедливую систему, считают богохульным описывать эгоизм как средство, избранное провидением для достижения своих целей. Таким образом, теологические взгляды Смита и Бастиа для нашей эпохи не имеют никакого смысла. Но вполне возможно, что христианские церкви и секты однажды обнаружат, что религиозную свободу можно осуществить только в рыночной экономике, и прекратят поддерживать антикапиталистические тенденции. Тогда они либо перестанут осуждать эгоизм, либо вернутся к решению, предложенному этими выдающимися мыслителями.

Столь же важным, как осознание сути различий между философией истории и новой, чисто мирской социальной философией, развиваемой с XVIII в., является понимание разницы между доктриной этапов, подразумеваемой почти в каждой философии истории, и попытками историков разделить тотальность исторических событий на различные периоды и эпохи.

В контексте философии истории различные стадии и этапы, как уже отмечалось, являются промежуточными остановками на пути к конечной стадии, которая полностью осуществит план провидения. Для многих христианских философий истории образец был задан четырьмя царствами Книги Даниила. Современные философии истории заимствовали у пророка Даниила понятие конечной стадии дел человеческих, «владычества вечного, которое не прейдет» <Дан 7:14>. Как бы Гегель, Конт и Маркс ни расходились с пророком Даниилом и друг с другом, все они признают это понятие, являющееся существенным элементом любой философии истории. Они объявляют либо что конечная стадия уже достигнута (Гегель), либо что человечество ещё только вступает в неё (Конт), либо что её наступление ожидается со дня на день (Маркс).

Исторические эпохи, выделяемые историками, имеют иной характер. Историки не претендуют на какое-либо знание относительно будущего. Они имеют дело только с прошлым. Их периодизации имеют целью классификацию исторических явлений, предсказания будущих событий. Желание многих историков втиснуть историю в целом или её специальные области – такие, как экономическая или социальная история или история войн – в искусственные подразделы имело серьёзные недостатки. Оно было скорее помехой, чем помощью в изучении истории. Часто оно побуждалось политической предвзятостью. Современные историки дружно не обращают особого внимания на подобные периодизации. Но для нас важно установить тот факт, что эпистемологический характер периодизации истории историками отличается от выделения стадий философией истории.