Амандина - Марлена де Блази

В сентябре мать объявила, что она возвращается, чтобы забрать ребенка и перевезти его в Швейцарию, где есть возможность сделать операцию. Она объяснила, что появилась надежда на выживание ребенка. Сегодня, когда я знаю, что она потом сделала, я думаю, что она испытывала меня в тот день, пытаясь понять мои чувства к ребенку. Я думаю, она пыталась решить. Должна ли она отдать девочку или нет? Да, она явно колебалась, потому что я никогда прежде не видела свою мать со взглядом одновременно напуганным и угрожающим. Но, конечно же, я не знала, что она задумала, иначе попыталась бы удержать ее. Но я ничего не знала.

— Не знала? Нет, ты, возможно, «не знала, что она задумала», но сколько месяцев прошло к тому времени? Четыре? Пять? Почему ты ничего не делала?

— Если ты до сих пор ничего не понял из того, что я рассказала, Януш, то дальше объяснять бессмысленно, ты никогда не поймешь. Я поделилась с тобой всем, что помнила. И не пытаюсь оправдаться.

Ей хотелось, чтобы он подошел, обнял ее, но он направился к высоким окнам, распахнул их шире, зажег сигарету, одной ногой оперся на маленький деревянный табурет, который использует Баська, когда моет стекла. Держа сигарету между большим и указательным пальцами, он глубоко затянулся, красный огонек — единственный свет в комнате. Когда он поворачивал голову налево, выдохнуть дым уголком рта, речной бриз заносил его обратно, рисуя причудливые узоры над головой.

— Лютеция. Город Света темен, как могила.

— О чем ты?

— Лютеция. Так римляне назвали этот город. Париж без света невероятен.

— Ты покончил со мной?

— На сегодняшний вечер или вообще?

— Начнем с вечера.

— Княгиня устала от неприятных разговоров?

— Сарказм тебе не идет, Януш.

Пропустив реплику мимо ушей, Януш подошел к дивану, на котором сидела Анжелика, схватил ее за плечи.

— Ну, давай поговорим о чем-нибудь еще, дорогая. Где бы ты хотела поужинать сегодня вечером? Кстати, а где будет ужинать твоя дочь, Анжелика?

— Ты несправедлив.

— Нет. Все просто. Предельно просто, мадам.

— И это все, чего я заслуживаю?

— Да.

— Я боялась, что ты плохо все это примешь, но я не думала, что ты будешь жесток. Я полагаю, ты можешь развестись со мной, Януш. Уверена, епископ найдет аргументы в твою пользу, тогда как…

— Тише, Анжелика, тише. Твое признание не заставит меня разлюбить или сожалеть, что я женился на тебе. Я понимаю, что это была не ты. И не я. Я думаю о маленькой девятилетней девочке, которая является частью тебя, а также частью меня. Независимо от того, чья кровь в ней течет. Достаточно плохо, что твоя мать не доверилась мне, но то, что не сделала ты, поражает меня. Я чувствую себя обманутым не потому, что у тебя был любовник, а потому, что ты скрыла от меня важную часть себя, своего ребенка.

— Не забудь, от меня его тоже скрыли. Я не могу исправить прошлое, неужели ты этого не видишь?

— Нет. И не собираюсь. Да, тебе тогда было только шестнадцать, но с тех пор прошло девять лет. Ты выросла, и уже в твоих силах было задать матери несколько вопросов. Или еще лучше — рассказать мне, чтобы мы вместе выяснили правду. Хотя какое значение имеет это теперь.

— А что имеет?

— Как ее найти?

— Ты мне поможешь?

— Я думал, ты мне поможешь.

Януш сел рядом с Анжеликой, скрестил руки на груди, оба смотрели прямо перед собой.

— За прошедшие двадцать два часа, как я узнала, что мой ребенок жив, я начала тосковать по ней. Такая русская ностальгия по тому, чего никогда не знал. Когда ищешь следы возлюбленного на снегу, зная, что он никогда не шел по этому снегу. Януш, я пыталась представить ее себе десятью тысячами способов. Я боюсь выходить на улицу, потому что понимаю, что в лице каждой встречной маленькой девочки я буду «видеть» ее. Я буду останавливать детей, смотреть им в глаза, бежать за любым, в ком мне почудятся знакомые черточки. Я проведу оставшуюся часть моей жизни, ища узнавания, обманываясь и тоскуя. Я буду блуждать по паркам, стоять у каруселей, разглядывая девочек. Может быть, вот та — белокурая? Нет, нет, у нее, наверное, темные волосы.

Анжелика беззвучно плакала.

— Мне пора. Я должен возвращаться в полк. Я обещал уложиться в сорок восемь часов. Время практически исчерпано. Поезда не ходят, дороги пустынны.

Януш встал, посмотрел на жену.

— Мне помочь тебе добраться до Кракова, или твой друг полковник посодействует?

— В Краков? Зачем? Разве не опасно…

— Я думал, ты решила очнуться от сна и хочешь начать искать свою дочь, или у тебя другие соображения? Предпочитаешь остаться здесь, в позолоченном резном великолепии, плакать и ждать, вдруг она сама найдет тебя?

Ей пришлось сделать усилие над собой, чтобы не зажмуриться и прямо посмотреть в глаза человеку, которого она, оказывается, совсем не знала. И мягким, чуть хрипловатым голосом она спросила:

— Вы всегда добиваете павших, Януш? В этом есть доблесть? Ваши сабли пригодны только для того, чтобы разить беззащитных? Скажи мне, как ты при этом себя чувствуешь, любовь моя?

— Туше. Но я повторюсь. Краков — то место, откуда ты можешь начать. Кроме того, тебе одинаково ничего не угрожает, здесь ты находишься или там.

— Теперь, когда Франция капитулировала, ситуация изменится…

— Отправляйся в Краков и займись вещами своей матери. Независимо от того, что она сделала, она это делала не одна. Должен быть след: в книгах, письмах. Кто был ее доверенным лицом тогда?

— Не знаю. Думаю, что Туссен.

— Кто он?

— Он был ее поверенным — адвокат, лишенный звания — мать использовала его в своих целях.

— Где он? Когда в последний раз ты видела его?

— Он эмигрировал из Франции, жил в Кракове. Говорил на польском как на родном, должно быть, жил в Польше в течение долгого времени. Я не припомню, чтобы встречалась с ним в последние годы.

— Начни с него. Навести исповедника графини. Она была очень привязана к духовенству в Марьянском соборе.

— Епископ Йозеф был ее исповедником с тех пор, как я себя помню. Он часто гостил во дворце. Но он умер несколько лет назад. Я не знаю, дружила ли мать с кем-нибудь еще.

— А что насчет горничных? Поговори с теми, кто служил раньше и кто и сейчас служит во дворце. Советую, поговори со всеми. В своем собственном доме она, наверняка, была менее осторожной, чем с семьей. С друзьями.

— Думаешь, девочку сдали в приют?

— Возможно. Но, по-моему, это не соответствует стилю Валенской. Более вероятно — частный дом. Не знаю. Или частная школа. Хорошая католическая школа-пансион в Швейцарии.

— Пансионы не принимают младенцев.

— Нет, конечно. Но где бы она ее ни пристроила, конечно Валенская оставила свою внучку в хороших руках. Надежных. Ты понимаешь, о чем я.

— Скорее всего, мать договорилась об усыновлении. Как с побочными детьми королевской семьи, которая не имела желания наблюдать еще одного незаконнорожденного, бродящего по поместью. Что-то в этом роде.

— Если девочка действительно была настолько больна, как уверяла графиня, возможно, Анжелика, ее уже нет в живых.

— Я надеюсь, что она жива.

— Хорошо. Это поддержит и мою веру. Но Валенская мертва, и мои шансы выжить на этой войне, не встретившись с бошем, который выбьет мне мозги, стремятся к нолю. Ты должна выжить, чтобы найти ее. Найди нашего ребенка.

Анжелика пыталась выдавить из себя смех, как при хорошей шутке. Жаль, что наблюдать, как Януш встает и собирается уходить, пришлось сквозь слезы.

— Ты куда?

— В полк. Я же говорил.

— Не останешься на ночь?

— Спать буду в поезде, если он, конечно, будет. Ты понимаешь, почему я не обнимаю тебя на прощание? Действительно понимаешь?

— Да.

— Я люблю тебя. Даже больше, чем я любил, когда ехал сюда.

— Я знаю.

Matka, что вы сделали с нею? Где она, Matka? Где ты, моя маленькая девочка?

Часть 3

Июнь 1940

Монпелье

Глава 26

— Маман, маман, маман, где вы?

Мечась в бреду, Амандина звала свою мать. Старуха из послушниц, одетая в серое хлопковое платье, приоткрыв рот, спала, сидя на стуле в углу комнаты напротив кровати, где лежала девочка. Старуха открыла глаза, разбуженная лихорадочным шепотом ребенка, встала, подошла к кровати.

— Тише, девочка. Ты должна спать. Спать.

— Пить. Пожалуйста. Дайте воды.

— Нельзя воду. Ничего нельзя. Только спать. Замолчи или я должна буду снова заткнуть тебе рот старым чулком. И связать руки. Ты же этого не хочешь?

Несколькими днями ранее у двух воспитанниц монастыря проявились тревожные симптомы — лихорадка, безошибочное свидетельство скарлатины. День спустя одиннадцать девочек и три сестры женского монастыря заболели, и все они были изолированы в больнице. То, что все в женском монастыре и в школе находились в контакте с уже заболевшими сестрами и ученицами, заставило Жан-Батиста устроить дополнительный изолятор в комнатах, примыкающих к больнице. Здесь он брал мазки, проводил исследования, слушал и наблюдал, и те, кто вызывал хоть малейшее подозрение, хоть намек на недомогание, были немедленно изолированы. Соланж оказалась среди них. Сестры и ученицы, которых признали здоровыми, были ограничены спальней.