Фридрих Ницше. Трагедия неприкаянной души - Р. Дж. Холлингдейл
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Аполлоническое искусство – это искусство масок; не в силах вынести лица действительности, художник надевает на него маску «иллюзий». Это распространяется и на Олимпийский пантеон.
«Тот же инстинкт, который нашел свое воплощение в Аполлоне, породил и весь олимпийский мир вообще… Какова же та огромная потребность, из которой возникло столь блистательное собрание олимпийских существ?.. Грек знал и ощущал страхи и ужасы существования: чтобы иметь вообще возможность жить, он вынужден был заслониться от них блистающим образом-видением – олимпийцами… Где бы мы ни сталкивались в искусстве с «наивным», мы вынуждены признать наиболее мощное действие аполлонической культуры, которой всегда приходится сначала опрокидывать царство титанов и убивать чудовищ и при посредстве могущественных и радостных иллюзий одерживать победы над ужасающей глубиной миропонимания и болезненной восприимчивостью к страданию… Гомеровская «наивность» может быть понята лишь как совершенная победа аполлонической иллюзии…» (РТ, 3).
Мысль – от Шопенгауэра, храбрость – от Вагнера; собственно от Ницше – язык сражения: «опрокидывать царство титанов и убивать чудовищ и… одерживать победы над… страданиями». Покоем кажется – и в наиболее успешных случаях действительно оказывается таковым – преодоление конфликта и одержание победы: это по-ницшеански. Но такое представление все же связано с сомнительным дуализмом: казалось бы, Дионис символизирует реальность, которую греки выдерживают с трудом, находя ее слишком болезненной; но есть и такая «реальность» – Аполлон, – которая способна все преодолеть, став ее частью; и, тем не менее, он возражает против такого решения. Мир по-прежнему являет собой волю и представление.
Теорию Ницше о становлении и падении трагедии можно свести, по существу, к нескольким кратким цитатам:
«Драма – это аполлоническое воплощение дионисийских прозрений и сил» (РТ, 8).
«В древнейшей форме греческой трагедии существовала непреложная традиция изображать только страдания Диониса, так что подавляющую часть эпохи Дионис был единственным героем. Но с равным основанием можно утверждать, что вплоть до Еврипида Дионис никогда не переставал быть трагическим героем, напротив, все знаменитые персонажи греческой сцены… суть лишь маски того первоначального героя Диониса» (РТ, 10).
Величие Эсхила и Софокла состоит в том, что они воплотили Диониса в аполлонической форме. Их усилия были разрушены Еврипидом:
«Греческая трагедия умерла, покончив с собой, вследствие неразрешимого конфликта. [Еврипид боролся против Эсхила и Софокла] не полемикой, но как драматический поэт, который выдвинул свою концепцию трагедии, противопоставив ее концепции традиционной» (РТ, 11).
«Изгнать из трагедии этот изначальный и всемогущий дионисийский элемент и построить ее заново на основе недионисийских искусства, обычая и философии – такова… цель Еврипида… Еврипид был в определенном смысле всего лишь маской: божество, говорившее через него, не было ни Дионисом, ни Аполлоном, это был совершенно новый демон, имя которому Сократ. Такова новая антитеза: дионисийское и сократическое и художественное создание – греческая трагедия – погибло в этом конфликте» (РТ, 12).
«Верховный закон [ «эстетического сократизма»] гласит приблизительно так: «Что должно называться прекрасным, должно быть также разумным», – как параллель сократовскому: «Только знающий добродетелен» (РТ, 12).
Дионис – это взрывная неуправляемая сила творения; Аполлон – сила, которая им управляет; кто же тогда Сократ? Вот как Ницше описывает его:
«Сократа нужно обозначить как специфического немистика, в ком логическое, путем гипертрофии, развилось в той же мере, в какой инстинктивное развилось в мистике» (РТ, 13).
«[Сократ] тип теоретического человека… он представляется нам первым из тех, кто сумел не только жить, руководствуясь… научным инстинктом, но – что гораздо труднее – и умереть; вот почему образ умирающего Сократа – человека, освободившегося от страха смерти при помощи знания и разума, – это герб над вратами науки, напоминающий нам о миссии науки: заставить существование казаться понятным и потому оправданным. [Сократ] поворотный пункт… в так называемой мировой истории» (РТ, 15).
То, что движет Сократом, вовсе не Аполлон или Дионис, а нечто новое: логика. С этого момента сократовский оптимизм противостоит дионисийскому пессимизму, а философия узурпирует место искусства.
Ницше считал «Рождение трагедии» философской работой и называл ее своей «первой книгой», то есть чем-то отличным от всех тех многочисленных сочинений, которые были написаны им в области филологии, классических исследований и философских размышлений. В этом контексте тот факт, что современная наука подтвердила его прозрения относительно рождения трагедии от Аполлона, обуздавшего Диониса, представляется почти неуместным; в этом они стоят бок о бок с теми современниками Ницше, которые оценили его книгу как эксцентричную и ненаучную. В «Очерке самокритики» Ницше фактически отрекся от нее – и все же многие его прозрения были чрезвычайно ценны и намного опережали время. Из этого факта следует извлечь урок. В философии нельзя сделать правильные выводы на основе ошибочных рассуждений: сами эти рассуждения и есть философия, и если вывод не является их следствием, то вероятность иных доводов, следствием которых такой вывод все же мог бы стать, уже мало кому интересна. Ницше пытается показать, как трагедия родилась из культа Диониса, но ему это не удается: двоица Аполлон – Дионис нежизнеспособна, поскольку происхождение Аполлона не принимается во внимание. Позже Ницше представит Диониса как волю к власти, а Аполлона как сублимацию Диониса (и потому будет использовать имя Диониса для обозначения всей творческой силы, Дионис-плюс-Аполлон), но в «Рождении трагедии» он так и не придет к этому выводу. И хотя вполне справедливо утверждать, как это делает Фрэнсис Корнфорд, что книга была «произведением глубокого художественного прозрения, которое оставило глубоко в тылу усилия науки целого поколения», тем не менее, науке пришлось сначала хорошо потрудиться, прежде чем она смогла вынести подобное суждение о «Рождении трагедии».
Глава 6
Базель и Байрейт
Вагнер был просто одной из моих болезней. Не то чтобы я желал быть неблагодарным этой болезни… Философ не свободен, чтобы обойтись без Вагнера… Я бы понял, что имеет в виду философ, заявляя: «Вагнер подытожил современность. Ничего не поделаешь, сначала нужно побыть вагнерианцем».
Ф. Ницше. Падение Вагнера
1
Пересматривая и подводя итог истории душевной болезни Ницше, Курт Хильдебрандт приходит к следующему заключению: между 1873-м и 1880 гг. Ницше «пережил период невроза, основной причиной которого стал психологический конфликт». Пик болезни пришелся на 1879 г. Течение его внутренней, духовной жизни в первые годы этого периода привело к скрытому обострению
