Ностальжи. О времени, о жизни, о судьбе. Том I - Виктор Холенко
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
8
В полуземлянке, купленной родителями в сентябре 1940 года, как говорится, не глядя, причём со всем домашним хозяйством и кое-какими припасами овощей и картофеля на зиму, мы прожили до 43-го года. Отсюда я каждый раз провожал отца на остров Старичок после его короткой побывки дома и, сломя голову, всегда бежал навстречу, когда бригада через пару недель снова приезжала домой на короткий отдых. Рыбаков, поднявшихся на Летнике с берега Вилюйки на тропу, протоптанную на песчаной косе между домиком почты и отвесной скалой с фиалками, было хорошо видно от нашей старенькой хижины. Отец всегда привозил с острова какие-то необычные подарки: или крупного жирного палтуса, хвост которого торчал из заплечного вещевого мешка, или с двумя-тремя десятками крупных яиц топорков или арочек, или несколько штук подстреленных этих самых морских птиц, в начале 40-х в изобилии гнездившихся на скалах и крутых склонах острова. Яйца топорков, крупные, остроконечные, в светло-зеленоватой скорлупе, и белогрудых чёрных арочек, или кайр, как их повсеместно называют на Северах, такие же крупные, но скорлупа у них с еле заметной голубизной и испестрёна чёрными пятнышками, хороши в варёном и жареном виде. А вот суп из мяса этих птиц бывает достаточно вкусным только в горячем состоянии, когда же он остынет, его есть практически невозможно из-за специфического запаха рыбьего жира, ведь, как и все морские птицы, топорки и кайры питаются только рыбой.
Из этой старой избушки я и сам однажды уехал с отцом на пару недель на остров, где жил с рыбаками в большой палатке, ездил с ними на переборку большого морского ставного невода. В эту первую свою поездку на остров я первый и последний раз в своей жизни видел настоящий птичий базар, обычный ещё до той поры на дальневосточных и северных островах. Летом же 42-го года, когда отца с острым приступом аппендицита увезли с острова на катере в городскую больницу Петропавловска, я один ездил с домашними подарками к отцу. Мама не могла поехать со мной – не на кого было оставить домашнее хозяйство. Но меня отвезли и доставили к отцу в больницу его друзья-рыбаки и так же благополучно привезли обратно домой. Здесь же я впервые освоил и «профессию» дояра. Правда, первая попытка оказалась весьма неудачной. С доставшейся нам в наследство от прежних хозяев могучей и почти полностью красношёрстной симменталкой я не нашёл взаимопонимания: после первой же моей попытки поднести стакан к её соскам, он был тут же выбит из моей руки мощным ударом её копыта. Корова была очень удойная: летом давала по три подойника молока в день. Но маме она тоже не понравилась, и я даже не помню, почему. И родители ее продали, купив взамен молодую чёрно-пёструю холмогорку. Мы ей дали ласковое имя Люська, и она его полностью оправдывала. Когда мне хотелось парного молока, а родителей не было дома, я бежал со стаканом в руке к нашей Люське и пытался доить её одной рукой, потому что другой держал стакан. А она, повернув голову, добродушно смотрела на меня своим лиловым глазом и, как мне казалось, даже улыбалась моим не всегда удачным попыткам попасть молочной струйкой в стакан. Здесь же я умудрился испортить один из двух отцовских винчестеров – 16-зарядный старого образца карабин с короткими толстенькими патронами и тупыми свинцовыми пулями: загнал в ствол пустую и, видимо, раздутую гильзу, и её там намертво заклинило. Отцу пришлось расстаться с этим винчестером и взять взамен тяжёлый длинноствольный французский карабин с огромными пузатыми гильзами и толстыми блестящими тупыми пулями, за 10 мм в диаметре – не меньше. Но это уже было тогда, когда мы поселились в другом и совершенно новом доме. А из старенькой нашей хижины я пошёл в первый школьный класс, почувствовав себя в новеньких, сшитых мамой штанах, хоть ещё и с лямками, но с большими мужскими карманами, совсем взрослым человеком. Случилось это эпохальное для меня и, наверное, для всей нашей семьи, не считая, конечно, двухмесячного на тот момент несмышлёныша – моего братишки Бориса, 1 сентября 1943 года. В те далёкие времена школьная жизнь в России начиналась в основном с восьмилетнего возраста…
Новый для нас дом построил местный охотник по фамилии, кажется, Савченко. Строил он его, конечно, для себя, поэтому домик из тёсаных и хорошо просушенных брёвен получился довольно добротным. Однако в его семье что-то не заладилось, и он, оставшись в одиночестве, продал дом моим родителям и надолго ушёл в сопки на свой промысловый участок. Года через два-три он снова появился в селе, привёз зимой на собачьей упряжке огромную освежёванную тушу бурого медведя и практически задаром раздал односельчанам. До весны он прожил в небольшой комнатёнке в том самом длинном бараке, где раньше был детский садик, а потом уже навсегда исчез из села.
Домик этот был во многих отношениях достаточно уникальным, как и место, в котором он был расположен. Стоял он в уединённом маленьком распадке в северной части села, из которого начиналась пешеходная тропа в Малую Саранную. Распадок этот, расширяясь в нижней части, круто обрывался к ручью, отрезавшего от остального села его малую, северную, часть. Здесь было всего три жилые усадьбы: наш домик – в середине пологой части распадка, ниже нас и прямо над ручьём была землянка Некрасовых (один сезон всего, кажется, Некрасов работал в отцовской рыбацкой бригаде, и у этих соседей была маленькая девочка Рая), а прямо напротив этой землянки и тоже над ручьём высоко стоял дом председателя колхоза Добрычева, в котором я никогда не был, но с его двумя ребятами-погодками, на год-два моложе меня, хорошо дружил. Внизу у ручья был колодец с чистейшей холодной водой, а прямо за ним на правом берегу ручья начиналась усадьба с домом под крышей из волнистого оцинкованного железа – другой такой крыши в селе не было. В этом доме и жили Филиппыч с женой и семья Варлаковых. За этим домом начинался центр села и стоял домик правления колхоза, а за ним целая улица рубленых и каркасных жилых домиков, в которых в
