Полька - Мануэла Гретковская

У алтаря, в своей пурпурной пелеринке, он двигается с грацией кардинала. Служит Богу, но прежде всего Богу Отцу, покинувшему его дом после развода.

18 декабря

Беата встречает меня на Центральном вокзале. Покупаю газеты с объявлениями. Недвижимость. Десятки и десятки вариантов. Я не знаю, где находится Брвинов, что значит «тридцать сотен за метр» — много это, мало? Пока что надо просто в этом всем сориентироваться, а в январе мы приедем вместе с Петром — искать квартиру. Если не найдем, в конце концов, можно и снять, но это означает временно, да еще любопытные хозяйские глаза…

Беата проектирует на компьютере Таро для журнала «Элль». Не копия марсельских, но тоже вполне симпатичные. Аскетичная графика, с художественной точки зрения — превосходно.

Мы подружились, кажется, в Париже, на почве помешательства на Таро. Общаемся с помощью непонятного для «непосвященных» сленга. Тасуем знакомых согласно картам. Беата — консерватор: она хранит верность существительным — Большим Арканам. Не доверяет болтливым глагольным Малым Арканам.

— Ты могла представить себе десять лет тому назад, во Франции, что я буду рисовать Таро для «Элль»?

— Все к тому шло, — смеюсь я. — Твоя краковская живопись, наша встреча на Плантах[85], потом Париж, возвращение в Польшу.

— Ну разве что так… — Беата что-то мастерит на компьютере, целиком занимающем три столешницы. — Будет нам на память. Петр — эремит[86], подпишем так сапог на девятой карте. Ты… ну, это понятно, согласна? — она показывает слово «Мануэла» на моей карте. — А Поля… длинноволосая блондинка из «Мира», самая лучшая карта, подарок от крестной.

— Когда это напечатают?

— Примерно к Полиному дню рождения. Мои первые Таро, — хвастается Беата.

— Мой первый ребенок.

19 декабря

Из издательства звоню во «Фламмарион» — надо узнать насчет авторских прав, не будут ли они возражать. «Му zdes' emigranty…» и «Парижские Таро» хотят купить русские, финны летом собираются издавать «Кабаре». Я не помню условий договора с французами. Документ испарился во время очередного переезда. Во «Фламмарионе» новый агент. Знает, помнит, pas de probleme[87]. Сокрушается: мол, обложка французского издания «Таро» получилась очень неудачной.

— Надо было сделать более в стиле «Sex and the City»[88]. Художник совершенно не подумал, — сетует он.

Салонная беседа о кино, литературе. Я и забыла, что в бизнесе есть место для разговоров об искусстве.

Подписываю договор на «Польку». Продаю книжку и ребенка — еще не дописанную рукопись, еще не рожденного младенца. Что подумает обо мне дочка, когда вырастет и прочтет эти внутриутробные воспоминания? Торгуюсь по поводу процентов. Позеленевшие сребреники в пересчете на доллары. Издательница на удивление уступчива. Выйдя на улицу, проверяю, какой процент полагался мне за последнюю книгу, — оказывается, точно такой же, а я думала, что затребовала огромную сумму. Беременность? Последовательный кретинизм невнимания к договорам и контрактам?

— Знаете, кто должен быть покровителем издателей?

— Нет… — Дама отвечает осторожно и подозрительно, справедливо ощущая в моем голосе сарказм.

— Иуда, он наиболее выгодно вывел в тираж.

Мы обе понимаем, что такова система, так принято во всем мире. Знаменитый довоенный издатель Бронислав Натансон, считавший делом чести достойно оплачивать писательский труд, закончил свои дни в психбольнице.

Навещаю Ягу в ее парикмахерском салоне на Бураковской. Кусочек девятнадцатого века, проступающий сквозь варшавское уродство. Бывшую фабрику, красивое кирпичное здание, оккупировали элитные фотостудии, модные ателье. Антося, Ягина дочка, — в корзинке рядом со стойкой администратора, под присмотром акушерки, отца, дежурной. Яга может спокойно заниматься посетительницами. Заглядываю в корзинку и… принимаюсь реветь. Антося молчит, а я хлюпаю носом и никак не могу успокоиться. Пару месяцев назад ее не было, она пряталась в Яге, а теперь есть. Настоящее чудо жизни с ручками и пальчиками. Я спятила. Ладно бы рыдала над описывающей бытие «Книгой Гамма» Аристотеля… Выпотрошенная форма умиления не вызывает. А тут форма ровненько прилегает к розовенькой материи, пеленки — к попке.

Названиваю по объявлениям. Спрашиваю, сколько стоит квартира на самом деле. Обычно оказывается, что в два раза дороже, чем написано в газете: плюс гараж (тридцать тысяч), участок и прочее… Мы заработали на берлогу с непременным гаражом.

Беата объелась в кино поп-корном и теперь подыхает. Я объясняю, в чем тут дело:

— Жир оседает в печени.

— Печень справа, а у меня давит под ребрами!

Случайно обнаруживаю в иллюстрированном журнале репортаж об авангардной выставке (о трупах). Демонстрирую Беате кровавую расползающуюся печень.

— Вот-вот, именно здесь. — Она сравнивает болезненную точку с фотографией.

— И это я тебе, профессиональному скульптору, должна показывать, где находится печень, да еще с помощью… — Я смотрю на обложку, — «Vanity Fair» — «Ярмарки тщеславия».

— Скульптору primo voto[89], ныне стилистке. Так и есть, «Ярмарка тщеславия».

20 декабря

Гданьская «Газета Выборча» опубликовала фотографию с авторского вечера в Сопоте, сделанную без моего согласия. Лицо полуприкрыто волосами, в профиль. Подпись: «Мой облик принадлежит мне, — объяснила Гретковская во время встречи, запретив себя фотографировать». И это называется журналистикой — тогда что же такое желтая пресса?

Встреча в частном Институте журналистики. До меня здесь выступали с лекциями Пискорский и Гловацкий[90]. Я не знаю, о чем вещать студентам. Неохота мудрить на какую-нибудь потрясающе скучную тему. Предпочитаю отвечать на вопросы.

— Очень рад вашему приезду. Небольшая доза пикантности пойдет им на пользу. — Ректор угощает меня чаем. — Мне бы хотелось, чтобы вы их слегка шокировали. — Что это — он уговаривает меня развращать детей?

— Я не профессиональный порнограф… я пишу не только об этом. Ваши студенты — почему они выбрали эту школу?

— Они из довольно обеспеченных семей, образование стоит дорого. После третьего курса и лиценциата они могут перевестись в университет. Нам пришлось изменить программу, ввести дополнительные часы истории, общей культуры… сегодня мало кто из студентов знает, кто такой Пилсудский[91].

— Чем они интересуются?

— Молодежной тематикой… Фильмы, концерты. Я уговариваю писать о чем-то более значительном… знаете, о кино обычно пишут те, кто не первый день замужем, да еще главные редактора еженедельников, это легкий хлеб. В кино каждому сходить охота. А они мне в ответ: «Нам, пан ректор, необязательно много зарабатывать, мы не яппи. У нас есть деньги, мы постмодернисты».

— Гениальное определение постмодернизма… правда, не каждому по карману.

— Чего-нибудь покрепче перед выступлением? — Ректор галантно протягивает мне рюмку.

— Не стоит… я беременна, — демонстрирую я уже заметный животик.

— Какой кошмар! — Ректор не притворяется, он и в самом деле потрясен. Я от удивления теряюсь и не уточняю, что же привело его в такой ужас.

Будь я проституткой, беременность помешала бы мне выполнять свою работу, но писательнице-порнографу все нипочем. Обозлившись, отправляюсь в зал. Двое специально делегированных студентов усаживаются напротив и зачитывают вопросы по шпаргалке. Девушка — более-менее к месту. Парень, неопрятный брюнет (мужской вариант «глупой блондинки»), небрежно пережевывает фразы.

Остальные студенты свисают с балкона, словно голуби. Не то заворкуют, не то обосрут. Расспрашивают о том, как я была секретарем Чапского. Послушно рассказываю. Оказывается, они большие поклонники парижской «Культуры». Что-то тут не то.

— Почему вы так интересуетесь Гедройцем и Чапским?

— Школа будет носить имя редактора Гедройца, — отвечает за них ректор.

— А-а-а… — Пожалуй, эту тему можно закрыть. Но студенты продолжают тянуть руки — экзамен по Гедройцу продолжается.

— Почему вы не… ну, не знаю… не разговаривали с Гедройцем? Это же известный человек! — Возмущенная отличница почти кричит на меня.

— Я говорила с ним сразу после приезда в Париж, в восемьдесят девятом. Редактора интересовало, что происходит в Польше. — Я начинаю терять терпение. — Каждую неделю по дороге к кабинету Чапского я проходила через этаж «Культуры» и неизменно видела Гедройца за работой. Зачем было ему мешать? Смысл жизни редактора заключался в труде, то, что он хотел сказать, можно было прочитать в его издании… О'кей, для меня это был музей. Почтенный, заслуженный музей. В мое время там уже не публиковали Гомбровича… или Мрожека. Разве вы сами год назад все еще с нетерпением ждали выхода нового номера «Культуры»?