Украденная дочь - Клара Санчес

— Насколько я помню, эта девочка ушла из нашей школы в какую-то другую.

— А может, вы знаете, где она живет? Она уже взрослая и имеет право узнать кое-что о своей жизни.

Мужчина пристально посмотрел на меня. Точно так же, как я видела в течение своей жизни много таких же учителей, он видел в течение своей жизни много таких же учениц. Мы с ним в определенном смысле были старыми знакомыми. Я догадалась, что он сейчас спросит, кто я такая.

— Я ухаживаю за ее матерью. Она много страдала, когда потеряла дочь и затем безуспешно пыталась ее найти, поэтому заслуживает того, чтобы ей дали возможность ее поцеловать. Она очень хороший человек, поверьте.

— Чтобы предоставить такую информацию, нужно получить разрешение у директора. Как ты и сама понимаешь, у меня нет права разглашать данные об учениках.

— Мы оба знаем, что директор такого разрешения не даст — побоится, как бы чего не вышло. Все этого боятся, потому в мире так много несправедливости.

Я подумала, что теперь он, наверное, захочет спросить, как меня зовут.

— Меня зовут Вероника. А вы помните фамилии[2] Лауры?

В глазах под густыми бровями мелькнул огонек тревоги.

— Ты не знаешь, какие у нее фамилии?

— Они наверняка ненастоящие.

— О господи! С чем мне только не доводилось сталкиваться… С меня достаточно и того, что приходится терпеть этих олухов.

Мы подошли к рубежу, за которым давить на него было бы уже неразумно. Я поднялась со стула, на который, сама того не замечая, села в какой-то момент разговора, и протянула ему руку. Он не стал ее пожимать, ограничился лишь тем, что пристально посмотрел на меня и пожал плечами.

— Дай мне номер своего телефона. Я позвоню тебе, как только что-то узнаю.

В моем общем ощущении, что он хочет от меня избавиться, промелькнул лучик надежды. Я уже забыла, что меня ждет возле школы «роковая женщина», и, вспомнив об этом, поспешно прошла по коридору и пересекла внутренний дворик.

«Роковая женщина» стояла возле своего «мерседеса» и курила сигарету. Она надела солнцезащитные очки и теперь была похожа на второсортную актрису. Она мне ничего не сказала, но было видно, что она раздражена. Мне даже показалось, что она в мое отсутствие слегка всплакнула. Возможно, она все это время размышляла о своей жизни.

— Извините, — сказала я ей. — Здешняя администрация оказалась медлительнее, чем я предполагала.

— Что это вообще за место? Я ничего не понимаю.

Она говорила как бы самой себе и о себе самой, и потому я удивилась, что так хорошо ее понимаю.

— Все всегда имеет отношение к любви. Любовь — это наше проклятие. Она делает нас счастливыми, она нас порабощает, она нас портит, она нас учит ненавидеть. Все делается или же не делается из-за любви. Она кажется чем-то хорошим, но, откровенно говоря, я думаю, что если бы не было любви, то не было бы и войн.

Она смахнула слезу под солнцезащитными очками пальцем с идеально накрашенным ногтем.

На этот раз я решила твердо придерживаться советов мамы и не сказала ей ничего.

Она высадила меня в центре города вместе с моими двумя чемоданчиками и, посмотрев на меня в окошко автомобиля через свои солнцезащитные очки, сказала: «Пока!» У меня слегка защемило в груди — как будто я знала ее всю жизнь и сейчас вижу в последний раз.

— Мне жаль, что не могу подвезти тебя дальше, — сказала она, — но я записалась к парикмахеру на два часа.

Сначала она сказала, что договорилась с кем-то встретиться, а теперь заявила, что собирается поехать к парикмахеру. Так куда же она все-таки сейчас направится? Да никуда. Она, по-видимому, припаркует автомобиль возле какого-нибудь торгового центра и пойдет за покупками, чтобы забыть о том, о чем ей необходимо забыть.

Я застыла, как парализованная, перед раскрытым портфелем из крокодиловой кожи. Фотографии Лауры в нем больше не было. Я пошарила рукой по всем его отделениям, а потом подошла к шкафу и достала одеяло, в которое всегда был завернут портфель. Я встряхнула его над покрывалом, на котором были изображены цветы, а после провела рукой по этому покрывалу, как будто фотография могла затеряться между лепестками и листиками. Мне хотелось плакать, и у меня подступил к горлу такой ком, что я не могла сглотнуть. Что произошло с фотографией Лауры? Я пошла за алюминиевой лестницей, чтобы забраться на нее и осмотреть верхнюю полку шкафа. Я тешила себя надеждой, что фотография случайно завалилась между хранящимися там туфлями. Я достала все эти туфли и — раз уж достала — почистила бархоткой, а затем поставила их на место. Я почувствовала себя изможденной, потому что мне пришлось просидеть целый час на корточках, перебирая туфли без каблуков, туфли на низких каблуках, туфли на высоких каблуках, ботинки и сандалии отца, а также ботинки со шнурками, кроссовки и туфли мамы — белые, черные и красные. Мама не уделяла особого внимания своей одежде, а тем более обуви: ее новые туфли лежали практически нетронутыми, а она при этом ходила в старых, дожидаясь, по ее словам, когда эти туфли снова войдут в моду… Я, пошатываясь, поднялась на ноги. У меня больше не было сил продолжать поиски. Мне пришло в голову, что фотография, возможно, упала под кровать, однако я не могла просто взять и залезть под нее: для этого необходимо было сначала отодвинуть тяжелые ящики с книгами и одеждой, а затем поставить их на место. Поэтому я ограничилась лишь тем, что приподняла покрывало и бросила взгляд под кровать со стороны ее ножек. Ничего там не обнаружив, я легла отдыхать на лепестки и листья, изображенные так искусно, что им осталось разве что начать благоухать. На душе у меня вдруг стало удивительно спокойно. Из-под подушки до меня доносился приятный запах ночной сорочки мамы. Жизнь была хотя и прекрасной, но ужасно ко мне несправедливой. Я закрыла глаза. Как же мне было сейчас хорошо лежать, чувствуя подобное умиротворение в этот момент моей — одной-единственной у меня — жизни. Я открыла глаза, а затем снова медленно их закрыла, представляя себе, что постепенно погружаюсь в огромную кучу листьев. Хотя чувствовать, что ты погружаешься во что-то, не встречая сопротивления и не наталкиваясь ни на какие препятствия, было очень приятно, уже сам факт того, что я как бы опускаюсь вниз, показался мне плохим предзнаменованием. В моем сне было что-то такое, что вызвало у меня опасения, и я проснулась — проснулась, чтобы перестать падать вниз.

Я посмотрела на стоящие на прикроватном столике часы. Прошел почти час с того момента, как я заснула, и мне все это время, насколько я помнила, снилось только то, что подо мной нет ни матраса, ни ящиков с книгами, ни пола, а есть только космическая черная дыра, через которую я куда-то падала. Руки и ноги у меня были холодными, как у трупа. Мне нужно было навестить маму. Мне нужно было отправиться на другой конец света, нужно было пересечь вестибюль больницы, подойти к находящимся в его глубине лифтам, подняться на одном из них на четвертый этаж, выйти из лифта и затем направиться по коридору направо, к нужной мне больничной палате. Мне необходимо было пройти через запах антибиотиков и дезинфицирующих средств, пройти через взгляды людей, которые томились в очередях в коридоре, пройти через их раздражение и досаду. И в этот момент — как раз тогда, когда я опустила ноги на холодный пол и, словно в кино, увидела, как Анна ищет портфель из крокодиловой кожи в тот вечер, когда была у нас дома одна, и как она, привстав на цыпочки, протягивает руку к верхней полке шкафа и тянет к себе лежащее там одеяло, — в этот самый момент зазвонил телефон. Я пошла в гостиную и взяла трубку. Это звонил Матео.

— Я все время думаю о тебе и о том вечере. Не смог дождаться, когда ты мне позвонишь.

Я испытала огромную радость и огромные угрызения совести из-за того, что чувствую эту радость. Слегка растерявшись, я пробормотала в трубку какие-то слова, которые тут же вызвали разочарование и у Матео, и у меня самой.

— Что с тобой происходит? Ты жалеешь о том, что вела себя безрассудно?

Он не мог себе даже представить, насколько наивен и простодушен. Он думал, что если у него на ремне пряжка в виде черепа, а на пальце перстень с изображением кобры, если он очень близко общается с золотоволосой Принцесской на своих концертах, если он хорошо умеет целоваться, если он старше меня и если он заставил меня буквально броситься в его объятия, то, значит, ему можно вести себя со мной совершенно раскованно.

— Мне необходимо тебя увидеть, — сказал Матео.

Я очень много раз, проснувшись утром, лежала еще некоторое время в кровати, заложив руки за голову и глядя в потолок, и представляла, как какой-нибудь парень произнесет как раз те слова, который только что произнес Матео. Это было нечто такое, что случалось в жизни большинства девушек — а особенно в кинофильмах, — и что могло когда-нибудь случиться и в моей жизни. И вот это «когда-нибудь» наступило, но только почему-то в неподходящий момент.